Программа Льва Оборина «Алогритмы». Выпуск 1: памяти Льва Лосева, Всеволода Некрасова, Михаила Поздняева, Алексея Парщикова, Михаила Генделева, Евгения Сабурова.

Программа Льва Оборина «Алогритмы». Выпуск 1: памяти Льва Лосева, Всеволода Некрасова, Михаила Поздняева, Алексея Парщикова, Михаила Генделева, Евгения Сабурова. (скачать аудио).


Программа: Алогритмы


Вот стихи Евгения Сабурова. Будет два стихотворения из его книги «По краю озера», которые меня в свое время поразили своей такой мягкостью и одновременно четкостью того, что говорится. Сабуров был одним из таких самых смелых поэтов, которых я читал. Потому что, несмотря на то, что форма, в которой он работал, не была какой-то авангардной, он умудрялся с ней работать на каком-то филигранном уровне что ли, как замечал его друг Михаил Айзенберг, неотделанности. То есть это такая неотделанность, которой можно долго-долго учиться, которую можно упражнять, развивать всю жизнь.

Когда еще не различима
в девчонках и мальчишках масть,
когда еще велеречива
нечувственная страсть,

они нам кажутся зверьками.
Их странные умы
чуть сладострастными шагами
тихонечко обходим мы.

Жир капает в костер, и мясо
кружит на вертеле. Кружа,
оно вдруг обретает массу,
в нем появляется душа,

тот аромат, который нужно
вдыхать, уничтожать, вдыхать.
Одни лишь дети непослушны,
а взрослым время умирать.


Стихотворение, как я понимаю, о Крыме, с которым жизнь Сабурова была связана.

Волны зелены, кудрявы,
свет застлали облака.
Здравствуй, берег русской славы,
как судьба твоя горька!

Брошен дуростью славянской
на позор и на разор,
будешь Портой Оттоманской,
вероятно, с этих пор.

А случится, то и турку
ты не нужен и умрешь.
Погуляет в переулках
мстительный татарский нож.

Тени будут тени лапать,
волны камень округлят,
выбросят на берег лапоть,
крякнут — заберут опять.

Ох уж пляжные те лапти —
призрак неги и покоя!
Рубель-двадцать за полати,
подоконники в левкое.

Ходят в школу ребятишки,
сладко ежась на ветру,
носят ручки, носят книжки.
Там теперь я не умру.

А умру я на чужбине,
но — вот так! — в своей стране,
и обида перестынет,
перебесится во мне,

потому что много шуток
есть у Бога про запас —
кто к татарам будет чуток,
тот и выиграет как раз.

Кто разбогатеет плавно,
не спеша войдет туда —
купит берег русской славы
с потрохами навсегда.

Будет так или иначе,
а зеленая волна
ни о ком, но вечно плачет,
ни в кого, но влюблена.



Последнее на сегодня стихотворение из его последней прижизненной книги «Тоже мне новости».

Что содержится в намеках на усталый
      пепел жизни
на листву, что отжелтела,
на твое утраченное тело,
на хаос звуков?
Что содержится в намеках на прощанье?
Не прощенье ль?
На прощанье шаль с каймою ты стяни
      потщательней.
Каждодневная тщета и парад побед.
Не понимая устрашающего топота совестливых
      вздохов и охов, я ахаю и ухаю вместе
      с совами звуков.
На небе голубом прорезался звоночек
      запоздалой весны, и сразу оттаяли
      так долго замороженные наплеватель-
      ские слова и чувства.

Неужели можно без намеков аукаться с
      прощаньем?
И выдуманная тревога больше не волнует
      сердце?
Пуст город. В глубине его открылось
      столько всякого.
Понурые толпы «в костюмах, смётанных
      со вкусом дурного сна«, — сказал
      Рембо, — бредут от кладбища и
      демонстрируют благополучье
      налаженной обильно смазанной жизни.
Сорокалетний поэт с дочерью в окно такси
      глядят на них и едут на вокзал
      встречать его мать. Ей бабушку.

А по пути Москва раскинула свои дома.
      В апрельском солнце она спокойна
      и пустынна по-воскресному.

Где ж здесь поэзия?
А надо ли поэзии, когда мы громоздимся
      пятнами любви на освещенных солнцем
      стенах города, когда
мы гривами волос вздымаемся к исходу
      неба в солнце, когда
на нас печати серой седины и оспины и
      пересохшие русла морщин разоблачи-
      тельно рассказывают всем прохожим
      о милости в нас прожитых годов?

Когда ты так украшен пляской лет,
кто станет спорить: в мире, Рим творящем,
одно лишь прошлое способно сплыть на нет
и стать по-настоящему незряшным,
и можно ли подолгу быть незрячим,
когда в свой срок весна, блюдя завет,
но все-таки подобная удаче,
на города обрушивает свет?

А потому пора прощанья настает,
прощанья с тем, что будет нашим прошлым,
дворцом нерукотворным и законом
непреложным.

На каждой клумбе черная весна гниет.
Она — торжественный круговорот
того, с чем согласиться мы не можем.
У болота, согнувшись, стоит поводырь
      хаоса звуков.
Гнусно пахнет с болота.
Но ему в этом запахе воля и небо весны
      ясны.
У коряжистых пней не просохла земля.
      Кой-где снег.
Но ему в этой сырости обнаженное тело
      любви явлено,
и даже ростки — соски женщины, растираемые
      обезумевшим языком.
Крик прощанья, нелепый заливистый крик —
      ключ ко многим хранящимся тщательно
      тайнам.
Но ему в этом голом, еще не проснувшемся
      лесу, может быть, открываются более
      скрытые клады.
О, слепые слова! О, клубки неродившихся
      звуков!
Вас ведет не наследник миров, а случайный
      прохожий.

Когда мы сочетаем слов растенья
в букетах речи и полях общенья,
в лесах стихов и на любви болотах,
над миром простирается суббота.
Когда организованно звенят на облака
      повешенные нити
дождя,
когда ты просишь у своих открытий
до завтра, до утра хотя бы подождать,
когда ты опираешься на стены
в шатаниях по городским пустотам
и бедра женщины окутываешь пеной,
которая хоть означает что-то,
со свистом налетят пыль и песок с улиц,
попадут в глаз,
и, недовольно веком хлопая,
идешь, останавливаешься, идешь,
      останавливаешься, ругаясь —
и это прощанье.





Страницы: 1 2 3