Авторская программа Е. С. Калугиной «Лекции по истории русской поэзии»: вирши.

Если вы всерьёз интересуетесь русской поэзией, то я считаю себя обязанной и об этом поговорить, потому что с этого в общем всё и начиналось. Когда ребёнок начинает говорить, мы половину не понимаем из того, что он бормочет, но всё равно умиляемся и восхищаемся. Любящие мамаши записывают словечки своего ребёночка. Примерно на этом уровне будет и поэзия в сегодняшнем занятии.

Время — первая половина до 60-х годов XVII века. Это даже еще не называлось (да и сейчас не называется) стихами, называлось это виршами. Оно вполне употребительно до сих пор, но мы сейчас в это слово вкладываем другой смысл. Виршами, как правило, сейчас называют несклёпистые стихи: «Написал такую чушь или так нескладно. Ну виршеплет!» А исходно пришло это слово к нам из Польши, где уже такая форма поэзии существовала. Корень у него латинский — verse. Есть и сейчас такое весьма употребительное слово «версификатор» — человек, который может написать стихи (и иногда даже очень грамотно написать), но это всё равно почему-то остается вне поэзии. Версификаторство — это нечто искусственное.

До нас дошло довольно много этих виршей XVII века, из которых изрядная часть дошла до нас даже с авторскими именами. Но большая часть всё же осталась с безымянными авторами, это понятно. Язык там пока еще архаичный. И вирши невозможно и нет смысла (как, скажем, «Слово о полку Игореве») переводить на какой-то современный язык. Честно говоря, они того и не стоят, за редчайшим исключением.

Рифма приблизительная, но все-таки впервые появляется рифма, и называют такую рифмовку двоестрочие — парная рифма, иногда очень приблизительная. Ритмика тоже не строго силлабическая. Строгая силлабика (равное количество слогов в поэтических строках) появляется к концу XVII века. В тех виршах, что мы сегодня будем с вами читать, никто не считал количество слогов в строчке. Одна строчка могла быть длинная, другая — короткая. Но последнее слово как-то условно срифмовано. Силлабика — это уже упорядоченное стихосложение. В каком смысле? Количество слогов в разных строках должно быть одинаковым. Ударение в силлабическом стихе не упорядочено. Поэтому привычного нам ритма (что, мы сейчас считаем, необходимо стиху в первую очередь) там нет. Но в конце XVII века появится Симеон Полоцкий, самый, конечно, сильный представитель среди поэтов своего времени. Высочайше, по тому времени, образованный человек, служил он в Заиконоспасском монастыре. Я даже им вас не буду напрягать.

Вот эти вирши, можно сказать, начальные, тяготеют к народному раёшному стиху, райку. Зазывалы на ярмарках могли вот такими двоестрочиями говорить, тоже совершенно не соблюдая количество слогов. Примерно так написано Пушкинское «О попе и о работнике его Балде».

Прочитаю самые первые, может быть самые интересные, с моей точки зрения вирши, потому что написаны они не для того, чтобы показать свое умение и похвалиться своим умом. А человек описывает какие-то реальные события, которые с ним произошли. Таких авторов было немного. Но постепенно, примерно к 30-м годам, складывается, образуется так называемая приказная школа виршеписцев. Что это такое? Это служащие государственных приказов, то, что у нас теперь министерствами называется. Это люди назывались дьяки. Дьяки — государственные служащие (не путайте с дьяконами, как это сделал, к сожалению, Высоцкий) — и подьячие, их помощники. Эти люди были (безусловно, наравне с церковными иерархами) самыми образованными людьми своего времени. Их привлекала возможность в своем творчестве продемонстрировать свою образованность и таким образом апеллировать, например, к государю, или каким-то вельможам. Такое творчество было признаком именно большой учености, что позволяло почти на равных обращаться к сильным мира сего. Вроде как я с ними на одном языке разговариваю. И вообще, это был признак хорошего тона — «и так вот умеет»! Эти пишущие были из разных приказов, но в основном они группировались вокруг московского печатного двора.

За редчайшим исключением по содержанию эти вирши не представляют интереса. Они назидательные, дидактические. В них проповедуется, иногда с пылом и с жаром, но, тем не менее, хорошо известные истины. В основном правила, как надо жить: почитать родителей, обучаться, старость уважать, не врать, не воровать. Тематика взята из Евангелия, которое тогда, в целом, народу было знакомо.

Также был очень популярен эпистолярный стиль. Это еще ничего не печаталось естественно, все распространялось рукописно. Хорошо образованные грамотные монахи любили писать друг другу длинные-длинные-длинные, на несколько страниц, послания в которых они ничего не сообщали нового, а просто «вот мои рассуждения на такую-то тему», нравственную. Получивший послание считал себя обязанным отвечать. Там даже полемики не было, в стиле " я думаю так, а вот я думаю так»- нет, они думали все одинаково. Но это было как какая-то странная игра, общение, получали люди от этого большое удовольствие.

Вот самое старое из дошедших до нас произведений, еще до приказной школы. Датируется 1608 годом. Автор — дворянин Иван Фуников, название — «Послание дворянина к дворянину», какому-то своему другу, который, возможно, познатнее даже чуть-чуть. Он ему описывает свои беды. Какие беды? Это восстание Болотникова. Почему это интересно? Это документальный отклик по горячим следам. Его крестьяне подались на сторону Болотникова и чуть его самого не убили. Он то пишет просто прозой какой-то кусок, то переходит на двоестрочие.

…
А мне, государь, Тульские воры
выломали на пытках руки и нарядили, что крюки,
да вкинули в тюрьму, и лавка, государь, была уска,
и взяла меня великая тоска,
и послана рогожа, и спать не погоже.
Сидел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел.
А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахе,
за старые шашни хотели скинуть с башни.
А на пытках пытают, а правды не знают.
Правду-де скажи, а ничего не солжи.
А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился:
не много у меня ржи, нет во мне лжи,
истинно глаголю, воистину не лжу.
И они того не знают, болши того пытают.
…
Да немало, государь, лет,
а разума нет, и не переписать своих бед.
Розван, что баран, разорен до конца, а сед, что овца.
Не оставили ни волосца животца, и деревню сожгли до кола.
Рожь ратные пожали, а сами збежали.
А ныне воистинну живем в погребище и кладем огнище,
а на ногах воистину остались одне голенища, и
отбились голенища.
Зритель, государь, сердцам бог, не оставили шерстинки,
ни лошадки, ни коровки, а в земли не сеяно ни горстки.
Всего у меня было живота корова, и та не здорова.
Видит бог — сломило рог.
Да бог сердца весть — нечего есть.
Велел бог пожить, и не о чем тужить.
А я тебе, государю моему, преступя страх,
из глубины возвах, имя господне призвах,
много челом бью…
Не прогневайся, что не все беды и разорения пишу, не бо ум мой
постигнути или писанию предати возможет. Да и тебе скорбь на скорбь не
наложу. Твоя ж и моя вся взята быша без останка.

У автора с адресатом было что-то ещё общее. Или какая-то часть имущества у Фуникова от дворянина, которому он пишет, находилась. Автор сообщает: «всё забрали — и твоё, и моё».

Это по крайней мере искреннее писание от сердца. Да, архаично. Да, нам как-то странно. У нас это вызывает даже юмористическое отношение. А так представишь себе страдания человека, когда вся эта оголтелая толпа…

Имя следующего автора нам тоже известно — поп Стефан Горчак. Он служил в Москве, занимался книжной справой. Книжная справа — деятельность в Русской церкви по редактированию текстов переводов богослужебных книг в 1640–1660-е годы. Стефан Горчак написал целый виршевый домострой.

Виршевый Домострой
1. Наказание некоего отца к сыну своему, дабы он подвизался о добрых делех выну.

Возлюбленному моему чаду,
аки цветущему винограду,
от меня, отца, крепкое наказание.
Наказую тя, чадо, после своего живота:
да будет тебе душевная и телесная чистота.

То есть, после моей смерти, чтобы ты соблюдал мои наставления. И дальше он много чего перечисляет…

…
да не постигнет тебе никоторая напасть,
всякаго бо человека содержит божия власть.
И богоданных тебе чад своих снабдевати
и воли им отнюд в худом деле не давати,
держати бы их всегда в велицей грозе,
и да не будут подобны неплодной лозе;
понеже самоволныя дети всегда погибают,
некогда же велицы пианицы и блудники бывают.
Понос и укор отцу и матери приносят,
того ради и люди недоброю славою обносят.
И аще будет ти чем милостыню творити
и души моей грешной хотя мал отрад учинити,
и ты, бога ради, давай радостно, с любовию,
зане сам господь наш бог искупи нас своею кровию.
Яко же негде речеея: вода огнь угашает,
тако и милостыня многия грехи потребляет
и всякой многогрешной души велми помогает,
и господь ея благоприятне приимает.
К тому же ко всем человеком держи любов,
занеже любов покрывает множество грехов.
И не буди обычаем и нравом горд,
да не посечет тя невидимый господень оскорд.
Яко гордость и величание многих погубляет
и во дно адово в разные муки посылает.
И буди паки ко всем человеком смирен,
да не будеши поганскими делы обуморен.
И тщися всякому человеку сердце собою услад нги,
да возможеши и гневающагося на тя умилити.
И тако спасешь свою душу от смерти
и паки будеши вся тяжкия грехи своя потерти,
и сподобшишися нескончаемого селения,
и тако избавлен будеши лютаго боления.
И аще послушаешь сего моего наказания,
то не лишен будеши вечнаго упования.

Очень разумные советы, но когда начинаешь читать подряд и у этого, и у этого, видишь — как одним человеком всё писано.

У него был сын, такой же хорошо образованный человек, как и батюшка. Видать, батюшкины наказы даром не прошли. Имени не сохранилось. Он так и писал, что он сын Стефана Горчака. Написал несколько виршей, очень длинных, увесистых.

Вот, например, послание к матери. Он долго и нудно объясняет, какой он хороший сын и как он соблюдает заветы.

Послание к матерем

А что ты, государыня моя матушка, ко мне послала
и с тем добрым человеком приказала,
и то у меня по се время все изошло,
а ныне нужное время мне пришло.
И ты, государыня, еще покажи свою щедрость
и сердечную свою материю ко мне ревность.
Пожалуй, государыня, еще того же пришли,-
сама ты, государыня, ведаеш, которые дни подошли,-
как тебе всемилостивый* бог известит
и благонравное сердце твое своим милосердием одарит.

Витиевато просит, чтобы опять ему подкинула матушка на содержание, и объясняет, что Бог это ей не забудет.

Ещё один из приказных писцов, монах Савватий. Он подвизался в книжном приказе, а также в книжной справе (отсюда еще один вариант написания имени — справщик Савватий), при этом ещё служил у князя Одоевского воспитателем и учителем сына его Михаило. Одоевские — знатный род, значительный и состоятельный, так что хотел князь воспитать сына тоже в грамотности, развить его. Домашний учитель был, конечно, необходим. Он пишет наставление ученику, в начале подчеркивая, что хоть это и двоестишия (то есть светская форма), но всё построено на Писании.

Наставления ученику князю Михаилу Никитичу

Аще и двоестрочием слогается,
но обаче от того же божественнаго писания
избирается.
Того ради достоит сие поучение почасту прочитати,
чтобы ко учению крепостне прилежати
и леность и нерадение от себя отревати,
яко леность и нерадение всякое благое дело,
паче же всего губит душу и тело.
Бодрость же и тщание много добра сотворяет,
понеже сию бесмертную нашу царицу горе возвышает.
Зде же тебе, зримому нами ученику,
и всем таяжде всякому возрасту реку:
Подобает вам учение любити,
аки сладкую реку пити,
понеже учение добро и похвално есть при всех,
аще получиши его во младых ноктех.
…
Аще научиши себе в вышереченной той младости,
то и велия честь и хвала ти будет в старости.
Паки писано есть: учение — свет,
понеже приводит в мудрых совет.
А неучение нарицается тма,
понеже от мудрых посрамляется веема.

Очень популярная форма того времени — акростих. Содержание послания от некоего Иллариона к Феоктисту не важно, но если мы прочитаем начальные буквы каждого стиха, что мы увидим? «СТАРЕЦ ГОСПОДАРЬ ФЕОКТИСТ ДАЙ МИ КНИГУ СПИСАТЬ»

Всё это происходит, когда книгопечатание только-только начинается, книги еще переписывают от руки в больших количествах. Акростихи очень были популярны. Это считалось особым изыском, свидетельствующим о каких-то особых талантах и мудрости автора, мастерстве.

Вот наиболее, по-моему, интересное произведение, потому что пишет женщина. Очевидно, это первая известная нам поэтесса. Первой поэтессой принято считать Анну Бунину (XVIII век). Но вот мы находим ее предшественницу, Евфимию Смоленскую, писавшую в XVII веке. Это очень интересно сделано по форме. Она молится. О чём? Она оказалась разлучена с мужем по каким-то причинам, а у них трое сыновей. И она Господа умоляет, чтобы ей вернули мужа, а отца детям, но при этом она от собственной прямой речи дает прямую речь каждому своему сыну. В результате вот такое общее моление получается.

Молитва Господу Богу благодарная и песнь плачевная предикатора некоего сожителницы с треми чады. Воспевати же ся может на глас Прекрасныя пустыни и Прекраснаго Иосифа

Святыя церкви служитель,
любовный мой сожитель,
внезапу от мене отлучися,-
глава с телом разлучися.
О сем скорбь мя снедает,
печаль тело изсушает;
очи струи источают,
реки слез проливают.
Не могу скорьби престати
и от сердца не рыдати! —
Видех любимаго связанна,
ноги и выя окованна,
бесчестно от нас ведома,
в незнанну страну везома.
Сама жизнь отлучися!
Во граде, где не родися,
детки со мною младенки,
сиротки осталис маленки.
Но что мне се сотворися?
Зачто тако устройся? —
Солнце облаком покрыся,
и день во мрак преложися.
Много о сем размышлала
и вины о том искала.
Токмо едину обрела:
сия бо вся мне содела,
егда без скорби живяше,
о души своей не радяше,
волю божию преступая,
во гресех дни изживая.
Достойна бых посечения
и вечнаго мучения.
Неисчетная милость
велия божия и благость
окаянней мне даровася,
внезапна душа моя не отъяся.
Даде мне исцеление,
душевное обновление,
беды бо душю убеляют,
грехов струпы исцеляют.
Лучше в скорби в мире жити,
да во славе вечной пребывати,
нежели быти зде во отраде,
а последи — в муках во аде.
Сего ради многогрешная,
благость божию приемшая,
господа благодетеля,
творца всех и содетеля,
я, Еуфимия, о сем хвалю,
с малыми детми благодарю.
Первый и болший аз сын,
именуемый Савин.
Годен жезлом ранен быти
и многи язвы носити.
С материю господу всех воспеваю,
благодателю возсылаю.
И средний аз, Леонтей,
достоин есмь многих плетей.
С рождьшею к богу глас возсылаю,
з братом в песнех соглашаю.

И аз, Николай, к вам приполз,
годен прияти многих лоз.

Все они готовы признать какие-то свои грехи, которых, может, никогда и не было

Три брата младые рыдаем,
слезны реки проливаем,
яко умами несвершенни,
душами своими украшена.
О, нашего окаянства,
глупости же и безумства!
Егда он, любимый
родитель наш, с нами бывый,
учаше нас во благое,
небрегше же мы яко злое,
учению не внимахом,
в послушании не быхом,
вся дни живуще в делех злых,
небрегохом же о добрых,
о церкви бо не радиша,
в праздности болше пребыша;
…
ускори, щедрый, в помощь нашу,
разбей пелынную чашу,
посеки скорби терния,
изсущи реки слезныя,
разгони облаки темныя
от нас — печали сердечныя,
излей струю милости,
источник чистый благости,
даждь нам сот медвен сладости,
напои нас вином радости, —
возврати церкви служителя,
мене, грешной, сожителя —
возлюбленнаго ми друга,
и востану от скорби недуга.
Нам же трем младым братом — родителя,
во юности наказателя.
Да не в глупости погибнем,
от воли твоей ся отринем.
Но отныне ся накажем
и послушни ся покажем
твоему повелению
и отческому учению.
Даждь нам здрава его видети
и лице с веселием зрети.
Тогда тебе радостнейше
гласы воскликнем, яснейше,
сугубо тя благодаряще
и поклонение тебе творяще.
Воспоем тебе: аллилуйя 3-жды <трижды>!

Я понимаю, что это очень тяжело для восприятия, особенно на слух. Но это интересно, потому что слышен человеческий голос. Причем особенно редко до нас долетает голос женщины, которая действительно искренне страдает, переживает. Датируется стихотворение не позже 30-х годов XVII века. Можем заметить, как изменился с тех пор язык. Конечно, книжный язык и тогда отличался от разговорного. Разговорный был проще, образованные люди пользовались книжным языком. Но, несмотря на языковые изменения, люди остались те же самые, так же страдают, переживают. Ну, действительно, пришли какие-то вороги, может быть, просто разбойники. Что мог сделать поп? Навалились, ему верёвку на шею, руки скрутили и куда-то, она даже не знает, куда повезли. И вот она выплакивает своего супруга. А вы бы так могли?

Со следующего раза с виршами мы покончим и начнем XVIII век. Во-первых, мне очень хочется вам в целом сказать несколько слов о XVIII веке, потому что тут всё интересно.

Когда мы занимались серебряным веком, я вам говорила, что вдруг в начале XX века все творцы страстно заинтересовались XVIII веком, но смотрели на него как бы через волшебное стекло — и стихи (Белый, Кузьмин), в живописи то же самое (Сомов, Бакст), в прозе (проза Кузьмина, Бориса Садовского, прозаика того времени, сейчас малоизвестного, а вообще очень симпатичного). Это неизбежно: чем дальше от нас отодвигается время, тем меньше мы вникаем в бытовую суть, а увлекаемся какими-то символами.

Платья на дамах с фижмами появляются, например, в Петровскую эпоху. Так красиво! А в начале XX века такие платья — только на маскарад. Его даже стали называть «галантный век». Какой он был, к черту, галантный?! Это было невероятное нечто! Потому что сломалось всё в одночасье, а новое не имело корней. Оно не проросло само, старое устройство было переломано Петром. Народ (не важно, дворяне, крестьяне) был един, тем не менее, потому что говорил на одном языке, были одинаковые духовные ценности, и тут начался разлом. У нас две России оказалось: Россия верхов страстно хватала всё западное, не имея никакой культурной базы — шло подражательство. Стали говорить постепенно по большей части на франзцузском языке. Известно, что во многих дворянских семьях дети не умели говорить и писать по-русски. При этом перенимались какие-то внешние формы (даже ухаживания) от французского — достаточно безнравственного, скажем прямо, — двора. Культурное устройство совершенно механически переносилось на русскую почву. Только что, можно сказать, боярышни ходили не поднимая глаз с прикрытыми даже с внешней стороны руками, а тут — нате вам!- декольте чуть ли не до пупа и танцы.

Но Пётр это всё насаждал железной рукой, поэтому он, конечно, был в конфронтации с церковью, которая, по традиции пыталась сохранять прежние духовные ценности, национально присущие. А Пётр был полубезумец, к тому же эпилептик, он вообще ни с кем не считался. «Колокола снять, на пушки перелить!», «патриаршество упразднить, создать Свтяейший Синод!» — министерство веры в Бога. И вот с этим Синодом мы до 18-го года XX века просуществовали.

Одно дело, когда мы заимствовали слова, которых у нас не было, но они были необходимы, потому что какие-то науки к нам приходили. Мы и сейчас пользуемся в стократном количестве иностранными словами, увы. Но, тем не менее, это понятный процесс — если такого явления или предмета раньше не было. Но разговаривать между собой, скажем, о любви, люди могли всегда на своем языке. А здесь при дворе идёт сплошная зараза — даже эти французские словечки довольно пошлые, прямо скажем, они или без перевода приходят или примитивно переводятся. Я в следующий раз вам из журнала того времени вычитаю кусок. Журнал ядовитый довольно, как раз над такими заимствованиями посмеивается. Слово «ухаживать» (в смысле, за дамой) пропадает, пропадает даже глагол «волочиться», а в это время появляется слово «махаться». Очевидно, какой-то аналог был у французов, и пошло так вот.

Мудрое и вечное, оно медленно очень приживается, а всякая дрянь молниеносно пускает корни. И сейчас происходит абсолютно точно то же самое. Поэтому особенно интересно нам будет немножко на этом задержаться и подумать.

Так, например, после теремной жизни, соблюдения нравственных законов (конечно, и у нас были уличные девки, которые при кабаках промышляли, это было, но всё-таки осуждалось) очень быстро становится обязательным иметь любовника или любовницу, иначе ты уже старовер, как они говорили. «Ах как они смешны — они любят друг друга!»

Даже при самом Петре как-то было более или менее, потому что это только начиналось, а уж дальше при Анне Иоановне и Елизавете Петровне это становится просто… И так эти нравы и не выправляются, как мы знаем, и в веселый век Екатерины это продолжается, но правда уже не так отчетливо, что уж обязательно надо иметь любовника или любовницу, иначе прослывешь вообще Бог знает кем — с тобой не о чем будет поговорить даже. Но, надо отдать должное, в это же время начинает довольно стремительно развиваться поэзия.

Я не буду вас травить подробно поэтами XVIII века. Хотя это, конечно, полегче, чем вирши. Я буду делать обзор. Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов. Не обязательно всех в одно занятие.

Единственный поэт XVIII века, которого я всё-таки выделю в отдельное занятие — Сумароков, потому что это был человек разносторонний. Он уже этим интересен. Первый русский драматург, создатель русского театра. Он интересный был человек, безусловно, хотя характер имел ужасный, но об этом потом. О нём я с удовольствием поговорю. И потом Державин, конечно. Это уже рубеж XVIII–XIX веков. Так что, я надеюсь, что мы с вами XVIII век занятия в 4 скрутим.

А дальше пойдут уже старшие современники Пушкина, очень разнокалиберная публика, но надо об этом говорить, чтобы понять, откуда появился Пушкин. Он тоже возник не на пустом месте. Там был Батюшков, которого сейчас даже немножко смешно читать. Он ещё весь принадлежит как бы XVIII веку, но юный Пушкин его очень любил. И, когда писал ещё лицейские стихи, он же подражал именно Батюшкову. Был суровый Дмитриев. Но в то же время он никогда не был именно литературным старовером. Он был арзамасец, между прочим. Карамзина, как поэта, мы брать не будем. Он прозаик был хороший, а стихи у него невозможные. Денис Давыдов, которого Пушкин напрямую называл своим учителем. Не в том смысле, что Давыдов с ним занимался, а что ещё лицейский Пушкин, прочитав первые стихи Давыдова, вдруг понял, что можно писать по-другому, без вот этой французистой слезливой романтичности. Я сама Дениса обожаю. Он, конечно, был очаровательный, совершенной невероятный человек.

Языков позже будет, поэт, геттингенец. Он даже позже Пушкина, хотя примерно ровесник Александра Сергеевича, но известность к нему позже придет. Языков сам был поклонником Пушкина, приезжал к нему в Михайловское. Оба гуляки были еще те. Няня им только подливала, а они отрывались — несколько дней Языков гостил у Пушкина, а потом всю жизнь об этом вспоминал. Причём, он такие чудные стихи о няне написал.

Сам Пушкин на смерть любимой няни никак не откликнулся. Арина Родионовна за то, что она детей воспитывала давно была на волю отпущена, она не была крепостной, но это была уже её семья. И любимый среди всех детей, конечно, Саша. Как родное дитятко он был для нее. И, если бы не она, он может быть загнулся бы там, в Михайловском, потому что о самоубийстве подумывал временами. Ну сдохнешь — русская деревня зимой в начале XIX века. Читать ничего нет, уж какие там телевизоры — света нет — свечки экономить надо. Домишко этот жалкий, который весь-то и не протопишь, поэтому зимой всё в одной комнате. Одна действительно подруга дней его суровых, Арина Родионовна, она с ним и поговорит, и выпьет. Любила выпить, кстати, очень. Сколько она знала сказок, прибауток — откуда и Пушкинские сказки вылезли! А потом, как он свободу-то получил — уехал. Потом уже, правда, как свободный человек возвращался, но больше его подруга дней его суровых как-то не интересовала. Она же очень старела. И на старости лет, когда она уже совсем была дряхлая, не он ее к себе забрал, а его старшая сестра Ольга. Она доживала свой век у Ольги, недолгий уже. И Ольге ее хоронила. А для Пушкина это уже как-то мимо прошло.

А Языков, когда узнал, что Арины Родионовны уже нет в живых, он такие стихи написал замечательные про нее. В начале своего поэтического пути он был очень яркий и интересный. Он достаточно долго прожил, до того времени, когда пошёл интеллектуальный раскол на славянофилов и западников, а он был ярый славянофил, и стал писать, как в советское время про советскую власть писали — такие заданные стихи. Последние стихи у него совсем неинтересные. Нельзя никогда талант ставить на службу государству — он тут же растворится.

Там есть, о ком поговорить. С разной степенью интереса. После Державина для нас уже пойдет и язык более привычный. Сам Державин был очень плохо образованный человек. Он из дворянской, но очень бедной семьи из-под Казани. У этой семьи крепостных чуть ли не два человека только было. Дворянских детей в XVIII веке с момента рождения записывали на военную службу, поэтому, когда они достигали какого-то возраста, у них уже как бы был военный стаж, то есть они уже звание получали. А для бедного Гаврилы Романовича родители даже этим не озаботились. А служить дворяне были обязаны являться, это как у нас призыв. И тут выясняется, что его можно зачислить на службу только солдатом. Образования никакого. Его грамоте учил церковной дьячок, языков он не знал. Державин был человек умный и одаренный от природы, но он же писал полуграмотно. И недаром Пушкин, который с одной стороны им восхищался, с другой стороны с недоумением говорил: «Вот читаю Державина, у меня такое впечатление, что это ужасный перевод с какого-то великолепного языка».

Литература

Виршевая поэзия (первая половина XVII века) / Сост., подгот. текстов, вступ. ст. и коммент. В. К. Былинина, А. А. Илюшина. — М.: Сов. Россия, 1989.