Авторская программа Е. С. Калугиной «Лекции по истории русской поэзии»: Гавриил Державин (часть 1).

Гавриил (Гаврила) Романович Державин дожил до начала XIX, но всё-таки является скорее предвестником наступления новой эры русской поэзии, которая придёт вместе с Пушкиным. У него довольно своеобразная интересная жизнь. Я рекомендую почитать Ходасевича. Он написал очень живую биографию Державина.

Родился он 3 (14 по новому стилю) июля 1743 года в родовом имении Сокуры под Казанью. Родители были дворяне, но из мелкопоместных — очень небогатые. Они не могли дать своему сыну хорошего образования. У него не было домашних учителей, как у подавляющего большинства русских поэтов XVIII–XIX века. Более того, в XVIII веке мальчиков из дворянских семей, когда они только рождались, родители обычно сразу записывали в военную службу в какой-нибудь полк. Конечно, они реально там и не могли служить, но уже шёл у них такой стаж. Потом обычно, когда им было лет 14, их вызывали, чтобы человек всё-таки показался. Убеждались, что реально такой недоросль существует. Он уже получал тогда какой-то начальный чин и отпускался как бы в отпуск ещё на несколько лет. Ну и только когда ему лет 17 исполнялось, он уже вызывался в армию реально для того, чтобы там служить. При этом он становился уже офицером и дальше мог делать военную карьеру.

Так вот, родители Державина почему-то не озаботились тем, чтоб сына записать в полк. Так он и подрастал. Так я понимаю, что грамоте его обучал скорее всего дьячок из местной церкви. В результате Гаврила Романович был не очень грамотен.

Его отец довольно рано умер. Гаврила Державин поступил в Казанскую гимназию. Проучился он в ней всего три года, не кончил. На этом всё его образования закончилось вообще. В 1762 году ему пришёл вызов на службу в армию, потому что как раз возраст подошёл. Он обязан был явиться по указанному месту. Он явился. Но поскольку ему не шёл никакой стаж, то и был зачислен на военную службу рядовым гвардейцем в Преображенском полку.

В армии образования не прибавилось. Единственное, чему он там научился — в карты играть. Одно время был довольно сильно увлечен игрой. Когда произошел дворцовый переворот и на трон вступила Екатерина II, он оказался в числе тех, кто активно поддерживал Екатерину, был как-то замечен. С 1772 года служил в полку в офицерской должности в чине подпоручика. Екатерина старалась всем своим сторонникам какую-то благодарность высказать, какое-то внимание оказать. Во всяком случае, он ей попался как-то на глаза, она его заметила. Он искренне Екатерину просто боготворил, считал её идеалом правительницы и восхищался ею как женщиной.

Он уже писал стихи, но эти стихи ещё не успели принести ему какую-то настоящую известность, были известны только в дружеском кругу. Еще у него была репутация человека исключительной честности, принципиальности, что, возможно, также выделяла его из общего офицерского общества.

В 1773–1775 годах Державин участвовал в подавлении восстания Емельяна Пугачёва Служил при штабе командующего войсками генерала Бибикова, занимался делопроизводством. В период восстания Державиным было написано несколько толстых тетрадей, на материалы Державина опирался Пушкин при работе над «Историей Пугачёвского бунта» и «Капитанской дочкой». Державин там достаточно хорошо себя проявил. И, видимо через эту работу он смог Екатерину еще больше узнать и еще больше оценить. И после этого он пишет первые свои оды, которые действительно приносят ему уже настоящую известность.

После работы в следственной комиссии по Пугачёвскому делу, Державин как-то карьеру начинает делать. Он получает признание настоящее как стихотворец, потому что его оды действительно очень хороши. Потом у него находятся кроме Екатерины покровители — кто-то из сенаторов, которые ему предлагают вакансию, не сенатором, естественно, а просто служить, как бы мы сказали, клерком.

До 1777 года он считался на военной службе. И даже функции следователя по Пугачевскому делу он выполнял как военный офицер. Но в 1777 году он увольняется с военной службы. Вернее, его увольняют. Он и сам хотел выйти из военной службы, но его имиенно увольняют с замечательной формулировкой «за неспособность к военной службе». Стихи сочиняет, служить толком не служит — ну явно, что он гуманитарный человек. Выходит он из армии в штатскую службу в чине коллежского советника. Это один еще из низших чинов в чиновничьей иерархии России. Но главное найти хорошее место. Был тогда так называемый Департамент государственных доходов. И его туда принимают экзекутором на службу.

Но для него конец 70-х годов, вообще говоря, важен и интересен. Во-первых, он расстаётся навеки с армией, что его только радует. Во-вторых, его уже признают как поэта. И он уже очень тесно сближается с тем, что потом будет названо Львовско-Державинский кружок. Тогда он был просто Львовский.

Мы уже говорили о Николае Львове, который был замечательный человек, разносторонний и очень талантливый. Он писал стихи, он сочинял музыку, играл на разных музыкальных инструментах и был совершенно великолепным архитектором при этом. Львовские постройки до сих пор считаются эталоном классицизма. Он не выходил из канонов стиля, но тем не менее все его постройки отличаются одна от другой. Они замечательны какой-то изумительной пропорцией линий. Кроме того, у него был талант всегда выбрать место строительства. Для этих усадебных домов, которых он построил в Подмосковье довольно много, всегда находил живописное место — какой-нибудь холм над рекой. До сих пор знаменита усадьба Введенское, куда даже экскурсии возят и которая запечатлено в картинах Борисова-Мусатова.

В кружок, кроме самого Львова входили его друзья, уже известные в то время творческие люди. Помимо Державина и Капниста, к нему принадлежали поэт И. И. Хемницер, художники Д. Г. Левицкий, В. Л. Боровиковский и композитор Е. И. Фомин. Участники были связаны между собой не только общими культурными интересами, они ещё и породнились между собой. Были такие красивые девушки сёстры Дьяковы. Мария Дьякова вышла замуж за Львова, а ее сестра Дарья стала женой Державина (воспета им как Милена). До этого Гавриил Романович был женат на Екатерине Яковлевне Бастидон, которую в своих стихах называл Пленира. Кстати, еще одна из сестер Дьяковых, Александра, была замужем за поэтом Василием Капнистом. Как мы видим, кружок Львова был объединен еще и родственными связями.

Надо сказать, что поэты в этом кружке по исходному дарованию были все слабее, чем Державин, но зато они все были хорошо образованные люди, в отличие от нашего Гаврилы Романовича. Но они к нему очень хорошо относились, и они ему помогали. Кружок собирался регулярно, участники вместе музицировали. Друзья продвигали Державина, убеждали печатать свои произведения, чтобы выйти из этого узкого круга.

Самые ранние стихи Державина относятся к 1870-м годам.

Сонет

Красавица! не трать ты времени напрасно
И знай, что без любви все в свете суеты:
Жалей и не теряй прелестной красоты,
Чтоб после не тужить, что век прошел несчастно.

Любися в младости, доколе сердце страстно;
Как сей век пролетит, ты будешь уж — не ты.
Плети себе венки, покуда есть цветы,
Гуляй в садах весной, а осенью ненастно.

Взгляни когда, взгляни на розовый цветок
Тогда, когда уже завял ея листок:
И красота твоя подобно ей завянет.

He трать своих ты дней, доколь ты не стара,
И знай, что на тебя никто тогда не взглянет,
Когда, как розы сей, пройдет твоя пора.
<1756> ^{[1 с. 464]}

Очень много шероховатостей в этом стихотворении, но я специально его привожу, чтобы оценили, с чего начинал Державин.

Пикники

Оставя беспокойство в граде
И всё, смущает что умы.
В простой приятельской прохладе
Свое проводим время мы.

Невинны красоты природы
По холмам, рощам, островам,
Кустарники, луга и воды —
Приятная забава нам.

Мы положили меж друзьями
Законы равенства хранить;
Богатством, властью и чинами
Себя отнюдь не возносить.

Но если весел кто, забавен,
Любезнее других, тот нам;
А если скромен, благонравен,
Мы чтим того не по чинам.

Нас не касаются раздоры,
Обидам места не даем;
Но, души всех, сердца и взоры
Совокупи, веселье пьем.

У нас не стыдно и герою
Повиноваться красотам;
Всегда одной дышать войною
Прилично варварам, не нам.

У нас лишь для того собранье,
Чтоб в жизни сладость почерпать;
Любви и дружества желанье —
Между собой цветы срывать.

Кто ищет общества, согласья,
Приди повеселись у нас;
И то для человека счастье,
Когда один приятен час.
1776 ^{[2 с. 79–80]}

Это как раз кружок Львова, как вы понимаете.

Кружка

Краса пирующих друзей,
Забав и радостей подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребряная кружка!
Давно уж нам в тебя пора
Пивца налить
И пить:
Ура! ура! ура!

Ты дщерь великого ковша,
Которым предки наши пили;
Веселье их была душа,
В пирах они счастливо жили.
И нам, как им, давно пора
Счастливым быть
И пить:
Ура! ура! ура!

Бывало, старики в вине
Свое всё потопляли горе,
Дралися храбро на войне:
Вить пьяным по колени море!
Забыть и нам всю грусть пора,
Отважным быть
И пить:
Ура! ура! ура!

Бывало, дольше длился век,
Когда диет не наблюдали;
Был здрав и счастлив человек,
Как только пили да гуляли.
Давно гулять и нам пора,
Здоровым быть
И пить:
Ура! ура! ура!

Бывало, пляска, резвость, смех,
В хмелю друг друга обнимают;
Теперь наместо сих утех
Жеманством, лаской угощают.
Жеманство нам прогнать пора,
Но просто жить
И пить:
Ура! ура! ура!

В садах, бывало, средь прохлад
И жены с нами куликают,
А ныне клоб да маскерад
И жен уж с нами разлучают;
Французить нам престать пора,
Но Русь любить
И пить:
Ура! ураі ура!

Бывало, друга своего —
Теперь карманы посещают;
Где вист, да банк, да макао,
На деньги дружбу там меняют.
На карты нам плевать пора,
А скромно жить
И пить:
Ура! ура! ура!

О сладкий дружества союз,
С гренками пивом пенна кружка!
Где ты наш услаждаешь вкус,
Мила там, весела пирушка.
Пребудь ты к нам всегда добра,
Мы станем жить
И пить:
Ура! ура! ура!
1777 ^{[2 c. 81]}

Это стихотворение было положено на музыку, видимо Львовым, и распевалось в кружке как застольная песня.

Правило жить

Утешь поклоном горделивца,
Уйми пощечиной сварливца,
Засаль подмазкой скрып ворот,
Заткни собаке хлебом рот, —
Я бьюся об заклад,
Что все четыре замолчат.
Ок. 1777 ^{[3 с. 450–451]}

Это были такие полуэкспромты для дружеского круга. По-настоящему его оценили как поэта после стихотворения на смерть князя Мещерского. Князь Мещерский — молодой человек, тоже их близкий друг, который неожиданно скончался. Он был очень дружески близок с Державиным. И Державин, конечно, оплакал эту смерть. И здесь уже нам является немного другой поэт — поэт, у которого по-прежнему остается очень много огрехов. Но для него было очень важно, как звучит стихотворение. И этот державинский звук впервые по-настоящему проявляется в этом стихотворении, и дальше уже не уходит из его творчества.

На смерть князя Мещерского

Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет- и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак, сечет.

Ничто от роковых кохтей,
Никая тварь не убегает;
Монарх и узник — снедь червей,
Гробницы злость стихий снедает;
Зияет время славу стерть:
Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы;
Глотает царства алчна смерть.

Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости всё смерть разит:.
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.

Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает;
Приходит смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает.
Увы! где меньше страха нам,
Там может смерть постичь скорее;
Ее и громы не быстрее
Слетают к гордым вышинам.

Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерской! ты сокрылся?
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился;
Здесь персть твоя, а духа нет.
Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем.
Мы только плачем и взываем:
«О, горе нам, рожденным в свет!»

Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там цепенеет кровь
И дух мятется от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит.

Глядит на всех — и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны
И точит лезвие косы.

Смерть, трепет естества и страх!
Мы — гордость с бедностью совместна;
Сегодня бог, а завтра прах;
Сегодня льстит надежда лестна,
А завтра: где ты, человек?
Едва часы протечь успели,
Хаоса в бездну улетели,
И весь, как сон, прошел твой век.

Как coн, как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость;
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен;
Желанием честей размучен,
Зовет, я слышу, славы шум.

Но так и мужество пройдет
И вместе к славе с ним стремленье;
Богатств стяжание минет,
И в сердце всех страстей волненье
Прейдет, прейдет в чреду свою.
Подите счастьи прочь возможны,
Вы все пременны здесь и ложны:
Я в дверях вечности стою.

Сей день, иль завтра умереть,
ПерфильевI должно нам конечно, —
Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
1779 ^{[2 с. 85–87]}

Талант — это Божий дар. Его нельзя ни купить, ни таланту научить. Он рождается вместе с человеком. Либо оно есть у человека, либо нет. А дальше уже и от человека и от того, как жизнь складывается, зависит, получит ли этот талант развить, или останется куколкой, из которой так бабочка и не развилась.

Державин, очевидно, был любознательный человек. И особенно интенсивно он стал развиваться, когда оказался в кругу культурных людей, где его действительно любили и ценили как поэта. Я думаю, что общение с этими людьми, которые не унижали его и относились к нему как к равному, способствовало его образованию. Особенно в этом помогал Львов, который был просветитель по натуре.

Их было тогда уже довольно много. Может быть, действительно надо было сделать хотя бы обзор. Я уже поминала вот Капниста, Львова, Василий Майков, предок Апполона Майкова, который во второй половине XIX века будет тоже очень известный поэт. Ктот там ещё был? Михаил Херасков. Кстати сказать, один из активнейших членов Львовского кружка, прекрасно образованный человек. Он занимался изданием журналов, был одним из попечителей Московского университета. Друг Новикова, известного просветителя, масона и издателя.

Стихи «На смерть Мещерского» становятся в некотором смысле визитной карточкой Державина. Позже именно на эти стихи будут писаться пародии.

В русской поэзии пародия существует с XVII века. А уж XIX век это вообще был век пародии, если угодно. Особенно его вторая половина. Там были совершенно потрясающие пародисты замечательные. Минаев, например, Козьма Прутков. Их там была целая плеяда. Потом эта традиция продолжилась и в XX век. Известным пародистом Серебряного века был Потёмкин.

А потом уже в Советское время был Архангельский с пародиями. И целая компания собралась, которая издала свою книжку как коллективный труд «Парнас дыбом». Авторы пародий — филологи и переводчики Эстер Паперная (1901–1987), Александр Розенберг (1897–1965), Александр Финкель (1899–1968). Это абсолютно гениальные пародии на всех сколько-нибудь значимых русских поэтов, начиная от Державина и кончая Маяковским. Авторы были хорошо образованные люди, знавшие хорошо саму поэзию, и хорошие поэты при этом. Там были не просто пародии, они делились на три части. Одна называлась «Козлы». Это в основу берется песня «жил-был у бабушки серенький козлик» и дальше как бы на эту тему написал Пушкин, Северянин и т. д. Потом часть вторая «Собаки». «У попа была собака, он ее любил». И третья «Веверлеи». Это, к сожалению, сейчас уже забытая, а еще даже в мое время популярная песня о том, как

Пошел купаться Веверлей,
оставив дома Доротею.
С собою пару пузырей
берет он, плавать не умея.

И он нырнул, как только мог,
нырнул он прямо с головою.
Но голова тяжеле ног,
она осталась под водою.

Жена, узнав про ту беду,
удостовериться хотела.
Но ноги милого в пруду
она узрев, окаменела.

Прошли века, и пруд заглох,
и поросли травой аллеи;
но все торчит там пара ног
и остов бедной Доротеи.
^{[4 с. 87]}

Пародия на Державина в «Парнасе дыбом» как раз находилась в «Веверлеях», пародировался стиль стихотворения «На смерть Мещерского»

О, сколько грозен смерти зрак,
увидя нижню часть супруга,
из лона вод дававшу знак,
что Доротеи нету друга,

что смерть его постигла тут,
она тотчас окаменела.
Сколь грозных пагубных минут
судьба изведать повелела! ^[5]

Книга «Парнас дыбом» впервые издана в 1925 году харьковским издательством «Космос». Переиздавалась, сохранив название «Парнас дыбом» и все три раздела, в виде маленькой книжечки, которая примерно треть всего количества этих великолепных пародий в себя включила. Например, пародия на Некрасова, тоже из Веверлейской серии.

Вот что мне рассказал мой попутчик,
мой случайный знакомый на миг,
отставной лейб-гвардеец поручик,
седовласый почтенный старик:

«Нынче что? Нынче рай и приволье:
дресмашины у вас, бункера,
все толкуете — пар, многополье.
Не такая бывала пора.

Жил в деревне Отрадной помещик,
Варсонофий Петров Веверлей.
Ну и был, доложу я Вам, лещик,
вряд ли было в округе лютей.

Только слышишь: в колодки злодеев,
на Камчатку сошлю, засеку.
Ну, и много ж засек Аракчеев
на своем на злодейском веку.

Вечно пьяный — страдал, вишь, от жажды,
вечно фляжку с собою имел.
Вот пошел он купаться однажды,
ну, а плавать-то он не умел.

Подошел он к пруду; шаровары
снял и на берег лег отдохнуть
(с тела был он сухой и поджарый,
заросла волосами вся грудь).

Полежал он в мечтательной неге,
встал и тело обрызгал водой,
отошел с три шага и с разбегу
прямо в воду нырнул головой.

Затянуло беднягу в пучину,
над водой только ноги видны.
Кто опишет тоску и кручину
Веверлеевой бедной жены?

А любила ж его Доротея,
а за что — не пойму до сих пор
Как узнала — помчалась скорее,
дрожь в руках и взволнованный взор.

Прибежала на пруд и узрела —
пара ног над водою торчит.
И старушечье дряхлое тело
превратилось мгновенно в гранит

До сих пор в деревеньке той дальней
видят ноги и белый скелет».
Так закончил рассказ свой печальный
мой знакомый и вышел в буфет.
1867 г. <А. Финкель> ^{[4 с. 95]}

Самые шикарные пародии были Веверлейские, которых как раз почти что нет в этой маленькой книжечке. А там на Пушкина была чудная — на «Евгения Онегина».

Застывший пруд, четыре утки,
Кайма зелёных берегов.
На куст небрежно сбросив куртку,
Раздеться Веверлей готов.
Я мог бы пред ученым светом
Его заняться туалетом,
Но вижу, милый пол вздыхает,
Боюсь упреков милых дам
И скромности пощаду дам —
Без слов героя раздеваю.
Итак, раздетый Веверлей
Взял в руки пару пузырей
[…] ^[5]

Как я вам уже сказала, «На смерть Мещерского» считается уже этапным, знаковым стихотворением в творчестве Державина. С этого начинается его признание, его путь как русского поэта. Но настоящие слава, успех и прочие прелести жизни к нему придут после 1783 года. А пока из более ранних стихов.

Модное остроумие

Не мыслить ни о чем и презирать сомненье,
На всё давать тотчас свободное решенье,
Не много разуметь, о многом говорить;
Быть дерзку, но уметь продерзостями льстить;
Красивой пустошью плодиться в разговорах,
И другу и врагу являть приятство в взорах;
Блистать учтивостью, но, чтя, пренебрегать,
Смеяться дуракам и им же потакать,
Любить по прибыли, по случаю дружиться,
Душою подличать, а внешностью гордиться,
Казаться богачом, а жить на счет других;
С осанкой важничать в безделицах самих;
Для острого словца шутить и над законом,
Не уважать отцом, ни матерью, ни троном;
И, словом, лишь умом в поверхности блистать,
В познаниях одни цветы только срывать,
Тот узел рассекать, что развязать не знаем,-
Вот остроумием что часто мы считаем!
1776 ^{[2 с. 80—81]}

Он безусловно хорошо, будучи сам поэтом, знал поэзию современников, предшественников, был большим почитателем Ломоносова. Особенно Державин ценил ломоносовский оды. И, безусловно, они оказали на него влияние. Державин пишет свою оду, которая как-то перекликается с одами Ломоносова. Причем здесь мы тоже найдем массу грамматических огрехов, но это не умаляет общего достоинства ее как высказывания и поэтического, и философского.

Бог

О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: бог.

Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи проевещенны,
От света твоего рожденны,
Исследовать судеб твоих:
Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,
В твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.

Хаоса бытность довременну
Из бездн ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В себе самом ты основал:
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, ты есть, ты будешь ввек!

Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под тобой.

Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед тобой — как нощь пред днем.

Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, — и то,
Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед тобой — ничто.

Ничто! — Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт;
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно, есть и ты!

Ты есть! — природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Гда начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих, Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! — в бессмертие твое.

Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
1784 ^{[2 с. 114—116]}

«Фелица» написана в честь Екатерины и последней очень понравилась. Кстати сказать, у Екатерины был очень хороший литературный вкус, занималась литературным трудом. Это был серьезный успех — ода Державина угодила императрице. Его общественное положение очень возросло, потому что императрица его осыпала всякими благами. Сразу он стал всем дорог, мил, желанен. Это первая ода «Фелица» из ряда од, которые он писал Екатерине, где он ее назвал «царевной Киргиз-Кайсацкия орды», а себе отвел роль Мурзы при этой восточной правительнице. И поскольку здесь не было прямого восхваления как в одах Ломоносова, Сумарокова, которые воспевали прямым текстом Елизавету или Анну Иоановну, а использован прием иносказания, то здесь можно было и польстить и в то же время допустить некоторые вольности, которые в настоящей торжественной прямой оде были бы совершенно невозможны. То есть он как бы попробовал варьировать жанр оды.

Фелица

Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!
Которой мудрость несравненна
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Где роза без шипов растет,
Где добродетель обитает,-
Она мой дух и ум пленяет,
Подай найти ее совет.

Подай, ФелицаІ наставленье:
Как пышно и правдиво жить,
Как укрощать страстей волненье
И счастливым на свете быть?
Меня твой голос возбуждает,
Меня твой сын препровождает;
Но им последовать я слаб.
Мятясь житейской суетою,
Сегодня властвую собою,
А завтра прихотям я раб.

Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.

Не слишком любишь маскарады,
А в клоб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой;
Коня парнасска не седлаешь,
К духам в собранье не въезжаешь,
Не ходишь с трона на Восток;
Но кротости ходя стезею,
Благотворящею душою,
Полезных дней проводишь ток.

А. я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщался нарядом,
Скачу к портному по кафтан.

Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Г-де блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд;
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят,
Шампанским вафли запиваю;
И всё на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.

Или средь рощицы прекрасной
В беседке, где фонтан шумит,
При звоне арфы сладкогласной,
Где ветерок едва дышит,
Где всё мне роскошь представляет,
К утехам мысли уловляет,
Томит и оживляет кровь;
На бархатном диване лежа,
Младой девицы чувства нежа,
Вливаю в сердце ей любовь.

Или великолепным цугом
В карете английской, златой,
С собакой, шутом или другом,
Или с красавицей какой
Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвом бегуне.

Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух;
Или, о всех делах заботу
Оставя, езжу на охоту
и забавляюсь лаем псов;
Или над невскими брегами
Я тешусь по ночам рогами
И греблей удалых гребцов.

Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю,
Полкана и Бову читаю;
За библией, зевая, сплю.

Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож.
Кто сколько мудростью ни знатен,
Но всякий человек есть ложь.
Не ходим света мы путями,
Бежим разврата за мечтами.
Между лентяем и брюзгой,
Между тщеславья и пороком
Нашел кто разве ненароком
Путь добродетели прямой.

Нашел, — но льзя ль не заблуждаться
Нам, слабым смертным, в сем пути,
Где сам рассудок спотыкаться
И должен вслед страстям идти;
Где нам ученые невежды,
Как мгла у путников, тмят вежды?
Везде соблазн и лесть живет,
Пашей всех роскошь угнетает. —
Где ж добродетель обитает?
Где роза без шипов растет?

Тебе единой лишь пристойно,
Царевна! свет из тьмы творить;
Деля Хаос на сферы стройно,
Союзом целость их крепить;
Из разногласия согласье
И из страстей свирепых счастье
Ты можешь только созидать.
Так кормщик, через понт плывущий,
Ловя под парус ветр ревущий,
Умеет судном управлять.

Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь,
Лишь зла не терпишь одного;
Проступки снисхожденьем правишь,
Как волк овец, людей не давишь,
Ты знаешь прямо цену их.
Царей они подвластны воле, —
Но богу правосудну боле,
Живущему в законах их.

Ты здраво о заслугах мыслишь,
Достойным воздаешь ты честь,
Пророком ты того не числишь,
Кто только рифмы может плесть,
А что сия ума забава
Калифов добрых честь и слава.
Снисходишь ты на лирный лад;
Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.

Слух и?дет о твоих поступках,
Что ты нимало не горда;
Любезна и в делах и в шутках,
Приятна в дружбе и тверда;
Что ты в напастях равнодушна,
А в славе так великодушна,
Что отреклась и мудрой слыть.
Еще же говорят неложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.

Неслыханное также дело,
Достойное тебяі одной,
Что будто ты народу смело
О всем, и въявь и под рукой,
И знать и мыслить позволяешь,
И о себе не запрещаешь
И быль и небыль говорить;
Что будто самым крокодилам,
Твоих всех милостей зоилам
Всегда склоняешься простить.

Стремятся слез приятных реки
Из глубины души моей.
О! коль счастливы человеки
Там должны быть судьбой своей,
Где ангел кроткий, ангел мирный,
Сокрытый в светлости порфирной,
С небес ниспослан скиптр носить!
Там можно пошептать в беседах
И, казни не боясь, в обедах
За здравие царей не пить.

Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить,
Или портрет неосторожно
Ее на землю уронить.
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях- их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут
И сажей не марают рож.

Ты ведаешь, Фелица! правы
И человеков и царей;
Когда ты просвещаешь нравы,
Ты не дурачишь так людей;
В твои от дел отдохновеньи
Ты пишешь в сказках поученьи,
И Хлору в азбуке твердишь:
«Не делай ничего худого,
И самого сатира злого
Лжецом презренным сотворишь».

Стыдишься слыть ты тем великой,
Чтоб страшной, нелюбимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.
Без крайнего в горячке бедства
Тому ланцетов нужны ль средства,
Без них кто обойтися мог?
И славно ль быть тому тираном,
Великим в зверстве Тамерланом,
Кто благостью велик, как бог?

Фелицы слава, слава бога,
Который брани усмирил;
Который сира и убога
Покрыл, одел и накормил;
Который оком лучезарным
Шутам, трусам, неблагодарным
И праведным свой свет дарит;
Равно всех смертных просвещает,
Больных покоит, исцеляет,
Добро лишь для добра творит.

Который даровал свободу
В чужие области скакать,
Позволил своему народу
Сребра и золота искать;
Который воду разрешает,
И лес рубить не запрещает;
Велит и ткать, и прясть, и шить;
Развязывая ум и руки,
Велит любить торги, науки
И счастье дома находить;

Которого закон, десница
Дают и милости и суд. —
Вещай, премудрая Фелица!
Где отличен от честных плут?
Где старость по миру не бродит?
Заслуга хлеб себе находит?
Где месть не гонит никого?
Где совесть с правдой обитают?
Где добродетели сияют? —
У трона разве твоего!

Но где твой трон сияет в мире?
Где, ветвь небесная, цветешь?
В Багдаде, Смирне, Кашемире?
Послушай, где ты ни живешь, —
Хвалы мои тебе приметя,
Не мни, чтоб шапки иль бешметя
За них я от тебя желал.
Почувствовать добра приятство
Такое есть души богатство,
Какого Крез не собирал.

Прошу великого пророка,
Да праха ног твоих коснусь,
Да слов твоих сладчайша тока
И лицезренья наслаждусь!
Небесные прошу я силы,
Да, их простри сафирны крылы,
Невидимо тебя хранят
От всех болезней, зол и скуки;
Да дел твоих в потомстве звуки,
Как в небе звезды, возблестят.
1782 ^{[2 с. 97—104]}

Кстати сказать, всё это обращение к Фелице и слова о розе без шипов — это как раз реминисценция из произведений самой Екатерины, из «Сказки назидательной», которую как раз она писала для совсем еще маленького внука Александра. Про добродетель, которая в виде розы без шипов цветет.

Гавриил Романович действительно был поразительно честный человек. Почему несмотря на все покровительство Екатерины, которая ему находила хорошие места для службы, он нигде не мог надолго задержаться. Во-первых, он никогда не брал взяток. А взятки были уже тогда как бы в законе. При этом он был страшно прямолинеен и страшно вспыльчив и в глаза говорил людям высокопоставленным, которые по чинам были выше его, всё, что он о них думает.

Единственный человек, которому он немного льстил, потому что искренне этого человека любил — это была только императрица. Он действительно ее просто выделял из вот этой общей массы. Екатерина говорила, что он младенец, что не понимает смысла государственной службы. Она его пыталась губернатором поставить. А он сразу порядки там начинал наводить. К нему с деньгами, с гусями — он в шею всех гонит. В результате против него складывается коалиция в высших кругах. Приходится его убирать с должности. Она его своим личным секретарем делала, поняв, что на любой государственной службе он безнадежен.

Он ни рубля не скопил на государственной службе, хотя люди обогащались на таких постах так, что хватало и детям и внукам еще. А Державин по сравнению с ними вечно был нищий, потому что он родился в совершенно нищей семье, ничего оттуда не получив. За стишки тогда не платили — лишь бы напечатали — то есть только служба, а оклады маленькие. Он принял пост секретаря императрицы это всерьез, хотя в общем это была синекура. Она формально просто себе под крыло любимого поэта взяла. Пусть он ничего не делает, пусть стихи пишет, и еще и деньги получает.

Но он же так не мог. Он был жутко активный. Причем это был человек невысокого роста, некрасивый, несколько болезненный, но у него был громкий голос и совершенно неукротимый характер. Недаром в это время его самым задушевным другом делается Суворов. Они просто нашли друг друга. А Суворов еще до своей кончины попросил друга-Державина придумать для него эпитафию. Державин придумал одну строчку. Он был поэтом, он мог бы придумать пышно, но сам Суворов не любил никакой(пышности и Державин просто написал «здесь лежит Суворов». Так это и написано на могиле Суворова. А Суворов аж прослезился, он сказал: «Ты нашёл те слова, которые я хотел бы видеть!» Потому что не надо там ни «фельдмаршалов» — ничего. Имя уже само говорит за себя. «Здесь лежит Суворов! Вот остановись и поклонись!»

Державину казалось, что если ему что-то доверено, то надо это делать изо всех сил. Он секретарь Екатерины? Значит он должен какие-то там бумаги подготовить, приготовить к определенному часу, принести, обратить ее внимание. Екатерина очень хорошо знала, как управлять государством, что важно в первую очередь, что во вторую. И зачастую мнение Державина не совпадало с ее мнением.

Бывало, что из кабинета Екатерины доносились страшные крики Державина. Причем Екатерину было не слышно. А потом выходила Екатерина страшно растерянная и говорила: «Я не знаю, что с ним делать — он так на меня кричал!» Но в конце концов докричался. Она в конце концов отказалась от него как от секретаря. Екатерина его не оставила своим покровительством, своим попечением до конца, но поняла, что рядом с собой иметь такого человека невозможно.

Правда, его самые лучшие стихи, они довольно длинные, и их очень трудно сокращать, потому что-либо теряется логическая мысль, либо какие-то изысканные красоты пропадают. Это тоже конец 80-х годов XVIII века.

Властителям и судиям

Восстал всевышний бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!

Воскресни, боже! боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!
1780(?) ^{[2 с. 92]}

Литература

1. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. — СПб.: Изд. Имп. Академии наук, 1866. — Т. 3. Стихотворения. Часть III.
2. Г. Р. Державин. Стихотворения. — Л.: Советский писатель, 1957. (Библиотека поэта; Большая серия. Второе издание).
3. Г. Р. Державин. Стихотворения. -М.:Гос. изд-во художественной литературы, 1958.
4. Э. С. Паперная, А. Г. Розенберг, А. М. Финкель. Парнас дыбом (литературные пародии). — М.: Изд. «Художественная литература», 1989
5. Расшифровано с аудиозаписи