Сегодня очередной выпуск программы «Шкатулка с визитками», открываю нашу шкатулку. На визитке написано «Иван Алексеевич Бунин, Нобелевский лауреат по литературе». Бунин был знаменит и популярен в XX веке. И в наши дни можно увидеть на книжных лотках множество книг с его фамилией на обложке. Вот, что парадоксально: для современного издателя имя Бунина — это почти синоним понятия «любовь», те книги Бунина, которые чаще всего встречаются на книжных лотках, отражают любовную тематику.
На самом деле здесь все не так просто, как кажется на первый взгляд. Бунин всю жизнь пытался найти любовь, поймать ее, но она оставалась призраком,
У Бунина хорошо показана не только осень в природе, но и осень в душе, осень во времени для людей, мыслящих ценностями предшествующего столетия. Мы видим эту осень в природе, мы видим осень в усадьбе. Мы видим и чувствуем запах свежих антоновских яблок, который разлит по старинному дому. И этот дом уже утратил свой блеск и лоск. И вместе с листопадом, вместе с накатывающими морозами, мы видим, как уходит динамичная и яркая жизнь, как дом мертвеет, как он пустеет. Мы ощущаем, как на доме начинают трескаться деревянные ставни, мы слышим скрип половиц, видим запыленные зеркала и мы видим потертые охотничьи камзолы и сапоги. Если мы обратимся, например, к «Антоновским яблокам», знаменитому произведению Бунина, то ощутим эти запахи и цвета.
Я хочу подчеркнуть, что у Бунина текст произведений очень интересен тем, что он создает образ не только визуальный, но он создает текстовый образ, фактически задействовав все органы чувств. И так, как Бунин, наверное, никто у нас в русской литературе не работал и не работает. Мы чувствуем определенные запахи, испытываем определенные ощущения практически кожей, мы можем услышать
На пруде
Ясным утром на тихом пруде
Резво ласточки реют кругом,
Опускаются к самой воде,
Чуть касаются влаги крылом.
На лету они звонко поют,
А вокруг зеленеют луга,
И стоит, словно зеркало, пруд,
Отражая свои берега.
И, как в зеркале, меж тростников,
С берегов опрокинулся лес,
И уходит узор облаков
В глубину отражённых небес.
Облака там нежней и белей,
Глубина — бесконечна, светла…
И доносится мерно с полей
Над водой тихий звон из села.
1887–1893[2]
И вот эта атмосфера умирания наполняет и обветшавший пустой дом: «Дом, довольно большой,
Тоже картина умирающей усадьбы, а, тем не менее, рассказ называется «Грамматика любви». И какая же любовь может быть в таком обветшавшем доме, который стоит на голом месте, вокруг которого уже пустырь, все разрушилось, все распалось, развалилось, и только вместо ворот остались два каменных столба, то есть и
Вот такая атмосфера в рассказах Бунина о любви, и это, конечно, очень своеобразная литературная тональность. Любовь у Бунина — это некое заполнение душевной пустоты, по крайней мере, если мы обращаемся к «Антоновским яблокам» и к «Грамматике любви», то здесь совершенно очевидно, что мы сталкиваемся с таким душевным вакуумом. Мы видим, как этот патриархальный мир приходит в упадок. И тут вдруг невозможное ранее вдруг становится возможным. Например, между помещиком и служанкой зарождается симпатия, привязанность, как будто они являются социальной ровней, как будто они принадлежат к одному социальному статусу. Опять — таки обратимся к рассказу «Грамматика любви» и прочитаем, как это звучит.
«— Говорят, она тут
— Ты про любовницу Хвощинского, что ли? — спросил Ивлев. — Это неправда, она и не думала топиться.
— Нет, утопилась, — сказал малый. — Ну, только думается, он скорей всего от бедности от своей сшел с ума, а не от ней…»[1]
Интересно посмотреть, как сталкиваются вот на этом рубеже XIX и XX века разные идеологии, разные тенденции, разная ментальность людей. Мы видим, что мир раскалывается. С одной стороны — на городской, еще, положим, не пролетарский, но, во всяком случае, уже промышленный мир идущий в Россию из Европы промышленной революции, развитие мануфактур.
С другой стороны, еще присутствует старый мир — архаичный, крестьянский, лишенный таких радостей как электричество и механизация. Патриархальная старина — это дворянские усадьбы, неторопливый живущий по циклу смены сезонов, от весны к зиме и от зимы к осени мир со старыми ценностями, родовыми, семейными и архетипическими. Но перемены неизбежны. Мы видим, как армия машин уверенно вытесняет плуг и лучину. Так вот имя Бунина среди писательских имен очень интересно, потому что он видел новым мир, но одновременно его не признал.
Бунину не интересен был прогресс. Неинтересны были для него и общемировые экономические тенденции. Если он мог защитить себя от ветров первой мировой войны, он бы сделал бы это, политика была чужда ему, как мы убедимся по репликам его персонажа, Арсеньева из одноименного романа, особенно в той части, где Арсеньев разговаривает с доктором, и откровенно признается, что поэт должен быть далек от политики. А на изумленное возражение доктора «так что же, Некрасов по вашему не поэт», молодой Арсеньев отвечает в таком ключе, это мол, исключение, нельзя пример Некрасова брать за правило. А вот правило состоит в том, что поэт — априорно аполитичен, и к тому же далек от того, что называется словом «прогресс».
«И снова вздор полез мне в голову — снова Гёте: „Я живу в веках, с чувством несносного непостоянства
— Общественность не дело поэта, — ответил я.
Доктор взглянул на меня с легким удивлением:
— Так что Некрасов, например, не поэт,
Это и есть проекция собственных убеждений Бунина. Не случайно его так привлекала тема всего «уходящего», начиная с перевода поэмы Лонгфелло «Песни о Гайявайте».
Бунин держался за старую жизнь, за старый свой обедневший аристократический род, за свое дворянское происхождение, в котором была и польская аристократия. Недаром его вторая жена Вера Муромская называла его не Иваном, а Яном, на польский манер.
Проза Бунина также живописует раздолье средней полосы, уходящее из расцвета в упадок, из лета — в зиму, подобно тому, как из роскоши в обнищание уходят русские помещики. Подобно тому, как умирает сама дворянская каста, дворянское сословие. Если мы обратимся к автобиографическому роману Бунина «Жизнь Арсеньева», то увидим, что Бунин признается о том, что более всего ему в ранней юности хотелось красивых дорогих вещей, красивой одежды, как у отца. Но он не мог их позволить себе, потому что уже в своей ранней юности и в детстве Бунин узнал, что такое бедность. Отец Бунина разорился, будучи подвержен игровой зависимости. Здесь вЕсли мы обращаемся к произведениям Бунина, то мы увидим слом эпох, и увидим, как он передается через ощущения, через вкус, через свет, через запах. Мы чувствуем аромат осени. Осень — это время умирания, время предзимья. Бунин, кстати, родился тоже осенью — 22 октября по новому стилю. Мы чувствуем в его текстах рассказов аромат свежих яблок, палой листвы, аромат меда, аромат увядших цветов и чувствуем запахи влажных бревен, мхов, чернозема. Чувствуем, как на смену золотой осени идет чернотоп — это пора, когда еще нет снега, но уже и нет листвы, уже стоят голые деревья. И это — самая тоскливая пора в природе, когда темная земля, еще не прикрытая снежным одеялом бросается в глаза, уже нет никаких желтых, радующих глаз, листьев. И вот эта безнадежность, умирание в природе, уныние деревни и оглушительная тоска, которой русская душа пыталась противопоставить удаль псовой охоты, которой Бунин, кстати, в общем, не увлекался, очень ощущается в его произведениях. Давайте обратимся к произведению Бунина «Грамматика любви» и послушаем, как это выглядит.
«„Так вот оно что, Хвощинский умер, — думал Ивлев. — Надо непременно заехать, хоть взглянуть на это опустевшее святилище таинственной Лушки… Но что за человек был этот Хвощинский? Сумасшедший или просто
— Ты на Хвощинское, что ли, едешь? — крикнул Ивлев, высовываясь под дождь.
— На Хвощинское, — невнятно отозвался сквозь шум дождя малый, с обвисшего картуза которого текла вода. — На Писарев верх…
Такого пути Ивлев не знал. Места становились все беднее и глуше. Кончился рубеж, лошади пошли шагом и спустили покосившийся тарантас размытой колдобиной под горку; в
Итак, «любовь» для Бунина — это чувство, живущее в самой природе, и мы это видим в его этюде «Первая любовь», и в его стихах, и этот сюжет уходящего в зиму поместья — это сюжет вымороженной души, символ умирающих чувств. Через нарастание элементов зимы — изморозь, утренние заморозки — мы видим нарастание пустоты, появление брешей, через которые уходит жизненное тепло. И разворачивается вместе с первым выпавшим снегом голод чувств, который причиняет почти физическое страдание. А душевному теплу в опустевшей усадьбе и
«… желтея воском, как мертвым телом, лежали венчальные свечи в
…
А пол весь был устлан сухими пчелами, которые щелкали под ногами. Пчелами была усыпана и гостиная, совершенно пустая».[1]
Пчела — это символ не только труда. Пчелы — это символ радости, ведь их мед сладок. И вот то, что эти мертвые пчелы лежат под ногами и гость как раз заходит в комнату, которая вся устлана этими сухими пчелами, очень красноречивая метафора. И мы видим одновременно, что любовь в таком доме, в умирающей дворянской усадьбе становится потребностью, призраком, неким мифом, символом ожидания. «Любовь» представляется владельцам этого дома
«… золото глядело оттуда
Старинная усадьба пронизана информационным голодом, говоря современным языком. У помещика Хвощинского нет книг, в «библиотеке» мы не найдем никаких серьезных изданий. Мы увидим только пустоту, увидим эти душевные бреши, голод чувств. Мы увидим, что существование обитателей этого дома достаточно бесцельно, и помещик, который своей психологической доминантой видит Лушку, и выбирает ее не просто объектом своей привязанности, но и вообще как некий жизненный ориентир. Вот очень красноречивая фраза: «гроза заходит — это Лушка насылает грозу, объявлена война — значит, так Лушка решила, неурожай случился — не угодили мужики Лушке…».[1] Та же самая «Грамматика любви». Мы видим уже только по этому, что русская усадьба находится в умирающем состоянии, и требует определенных преобразований. Требует определенных кардинальных, может быть революционных изменений, как замечал еще предприниматель Лопахин в «Вишневом саде» Чехова, потому что архаичные методы ведения хозяйства уже ни к чему не приводят. Денег нет, усадьба ветшает, обедневшие помещики и помещицы начинают искать опору и смысл жизни в чувствах, в мифах, в эфемерных призраках, потому что там радость, которая может хоть
«Графиня была в широком розовом капоте, с открытой напудренной грудью; она курила, глубоко затягиваясь, часто поправляла волосы, до плечей обнажая свои тугие и круглые руки; затягиваясь и смеясь, она все сводила разговоры на любовь и между прочим рассказывала про своего близкого соседа, помещика Хвощинского, который, как знал Ивлев еще с детства, всю жизнь был помешан на любви к своей горничной Лушке, умершей в ранней молодости».[1]
Мы видим эту потребность в любви, в тоже время ее отсутствие, подмену любви неким фетишем, вымыслами, выдуманными типажами. Мы видим, что от богини любви, от этой служанки Лушки остаются лишь голубые бусы, а от его возлюбленного для потомков остается другой фетиш — потрепанная книжка афоризмов о любви европейского мыслителя.
«— А это что? — спросил Ивлев, наклоняясь к средней полке, на которой лежала только одна очень маленькая книжечка, похожая на молитвенник, и стояла шкатулка, углы которой были обделаны в серебро, потемневшее от времени.
— Это так… В этой шкатулке ожерелье покойной матушки, — запнувшись, но стараясь говорить небрежно, ответил молодой человек.
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста… хотя оно ведь очень простое… вам не может быть интересно…
И, открыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнурок, снизку дешевеньких голубых шариков, похожих на каменные. И такое волнение овладело им при взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения. Насмотревшись, Ивлев осторожно поставил шкатулку на место; потом взялся за книжечку. Это была крохотная, прелестно изданная почти сто лет тому назад „Грамматика любви, или Искусство любить и быть взаимно любимым“.
— Эту книжку я, к сожалению, не могу продать, — с трудом проговорил молодой человек. — Она очень дорогая… они даже под подушку ее себе клали…
— Но, может быть, вы позволите хоть посмотреть ее? — сказал Ивлев.
— Пожалуйста, — прошептал молодой человек.
И, превозмогая неловкость, смутно томясь его пристальным взглядом, Ивлев стал медленно перелистывать „Грамматику любви“. Она вся делилась на маленькие главы: „О красоте, о сердце, об уме, о знаках любовных, о нападении и защищении, о размолвке и примирении, о любви платонической“… Каждая глава состояла из коротеньких, изящных, порою очень тонких сентенций, и некоторые из них были деликатно отмечены пером, красными чернилами. „Любовь не есть простая эпизода в нашей жизни, — читал Ивлев. — Разум наш противоречит сердцу и не убеждает оного. — Женщины никогда не бывают так сильны, как когда они вооружаются слабостью. — Женщину мы обожаем за то, что она владычествует над нашей мечтой идеальной. — Тщеславие выбирает, истинная любовь не выбирает. — Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежит женщине милой.
— Это они сами сочинили…
Через полчаса Ивлев с облегчением простился с ним».[1]
За приобретение волшебного талисмана любви,
Вообще любовь — это синоним расцвета, жизненная сила, энергия, активность. И мы видим, что в деревне этого ничего нет, там тоска и уныние, там ветшающая русская усадьба. И тема любви возникает как способ заполнения экзистенциальных пустот, поиска смысла жизни, как заполнение душевных чувственных брешей, которые нарастают, заполняя человека чувством тупиковости, бессмысленности, и уныния. Это чувство эмоционального голода. И здесь, конечно, парадоксально красноречив поэтический кумир Бунина, ведь Бунин, начавший свою литературную жизнь как поэт, практически изначально обращается к стихам Семена Надсона.
Завеса сброшена
…
Жизнь только издали нарядна и красива,
И только издали влечет к себе она.
Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою
Она лицом к лицу — и ты поймешь обман
Ее величия под ветхой мишурою
И красоты ее под маскою румян.
1881[4]
Семен Яковлевич Надсон — трагичный поэт, погибший в возрасте 24 лет от туберкулеза. Его долго лечили, но не смогли спасти. Он тяжело болел, и свое физическое состояние передал и в поэзию. Связанные с ипохондрией, стихи Надсона для Бунина стали очень своеобразным ориентиром для творчества.
Надсон, например, говорил и так:
Мелодия
Я б умереть хотел на крыльях упоенья,
В ленивом полусне, навеянном мечтой,
Без мук раскаянья, без пытки размышленья,
Без малодушных слез прощания с землей.
Я б умереть хотел душистою весною,
В запущенном саду, в благоуханный день,
Чтоб купы темных лип дремали б надо мною
И колыхалась бы цветущая сирень.
Чтоб рядом бы ручей таинственным журчаньем
Немую тишину тревожил и будил
И синий небосклон торжественным молчаньем
Об райской вечности мне внятно говорил.
Чтоб не молился б я, не плакал, умирая,
А сладко задремал и снилось мне б во сне,
Что я плыву… плыву и что волна немая
Беззвучно отдает меня другой волне.
1880[4]
Пессимизм Надсона, болезнь и разочарование в жизни, обостренное понимание жизни и смерти. Напомню, что именно у Надсона мы находим строчку, ставшую впоследствии знаменитой: «Как мало прожито, как много пережито». Бунин, обратившийся к Надсону, впитал определенный пессимизм его поэзии. И вот что еще интересно. Надсон творил на перепутье эпох — это время, когда Серебряный век еще не пришел, а Золотого века уже не было. Эпоха безвременья. Мы видим отражение этого ощущения в поэзии Бунина.
* * *
Месяц задумчивый, полночь глубокая…
Хутор в степи одинок…
Дремлет в молчанье равнина широкая,
Тёпел ночной ветерок.
Желтые ржи, далеко озарённые,
Морем безбрежным стоят…
Ветер повеет — они, полусонные,
Колосом спелым шуршат.
Ветер повеет — и в тучку скрывается
Полного месяца круг;
Медленно в мягкую тень погружается
Ближнее поле и луг.
Зыблется пепельный сумрак над нивами,
А над далёкой межой
Свет
Яркою, жёлтой волной.
И сновиденьем, волшебною сказкою
Кажется ночь, — и смущён
Ночи июльской тревожною ласкою
Сладкий предутренний сон…
1886–1890[2]
Благодарю Вас за внимание. В эфире была Анна Гранатова. До новых встреч, дорогие друзья. Я благодарю за помощь в подготовке программы: Дмитрия Черного. Евгения Соколова и Виктора Черненко.
Литература
Музыка: