Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Слова другого мира: письма И. Анненского, «Сораспятие» В. Блаженного, мистические стихи Георгия Недгара.

Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Слова другого мира: письма И. Анненского, «Сораспятие» В. Блаженного, мистические стихи Георгия Недгара. (скачать аудио).


Программа: Частная коллекция


Добрый вечер всем, кто слушает сегодня Литературное радио. С вами Светлана Бунина и программа «Частная коллекция».

Я назвала сегодняшнюю программу «Слова другого мира…». Таким — условным — названием хотелось обозначить предстоящий разговор о трех поэтах-мистиках, проложивших свои пути в пространстве русской литературы и в чем-то очень существенном вышедших за пределы этого очерченного пространства. Мы будем говорить о переписке Иннокентия Анненского, о Вениамине Блаженном (и вновь изданной книге Вениамина Блаженного «Сораспятие») и о творчестве Георгия Недгара, московского поэта-мистика. Как всегда в начале программы, я благодарю магазин «Фаланстер» за предоставленные книги и напоминаю адрес своей электронной почты: .

Книга писем Иннокентия Анненского, вышедшая недавно в Санкт-Петербурге в серии «Русский эпистолярный архив», — не просто событие. Это радость для человека, который любит литературу Серебряного века, который однажды открыл для себя Анненского. Дело в том, что Анненский писем — мистик, человек удивительной тонкости ощущений; и в этом смысле его письма, конечно, полноценный текст, имеющий отношение к культуре русского модернизма. Появившийся сейчас том писем Анненского — уже второй том, но он-то,  как мне кажется, ключевой, потому что затрагивает поздний период жизни поэта, 1906 — 1909 годы. Это время очень драматичное, но и наиболее плодотворное в литературном аспекте для самого Анненского. Именно тогда он становится известен (хотя бы в узком кругу), и за фигурой инспектора гимназии проступает образ огромного поэта. Том писем — (многостраничный, увесистый!), который я сейчас держу в руках, — составлен Александром Червяковым. С моей точки зрения, работа составителя блистательна — читать невероятно интересно… И не только потому, что в этом томе впервые собраны письма Анненского (как к душевно близким ему людям, которых иногда называют женами-мироносицами из окружения Иннокентия Федоровича, — это Нина Петровна Бегичева и Екатерина Максимовна Мухина, так и письма к Волошину, письма к Маковскому, письма к Чуковскому). Но вот что еще важно: в книге представлены редкие архивные материалы, программные заметки Анненского последних лет жизни. И, в частности, то, с чего я хочу начать сегодняшний разговор об Иннокентии Федоровиче Анненском, — заметки, которые он сам называл «Об эстетическом критерии». Этот доклад, видимо, последнее, над чем Иннокентий Федорович работал, и в нем осмыслены вещи, которые мне (уже как автору) невероятно близки.

Анненский отстаивает ценность мысли в современной поэзии, он убежден, что «мы забыли разницу между игрой папуаса и игрой Гёте. Тайна — это что-то под нами, с чем мы играем, как с кубарем. Религию мы вырабатываем за зеленым сукном. Мы зовем в египетскую пустыню из зала Тенишева. Мы не уважаем ни старых, ни мертвых. Дело не в морали, а в раздумье, скромности, сомнении и сопротивлении. Мы все хотим припечатать, озарить, напугать, встревожить, донять. Тайна нужна нам, это наша пища. Но наша тайна — нескромность, и она заставляет нас забывать о тихом раздумье, о вопросе, о благодарности и воспоминании». И вот — совершенно замечательные слова Анненского об интеллектуальном наполнении поэзии, о том, в чем он видит этот интеллектуальный смысл поэтического творчества: «Интеллектуальные элементы поэзии — стремление к справедливости, уважение к страданию, гуманность, уважение к мертвым». Кто еще мог бы сказать в нашем ХХ веке столь удивительные вещи?

И, конечно, вся канва жизни Анненского — и особенно канва последних лет его жизни — говорит о нем, как о человеке совершенно особом, особенно чувствующем какие-то нравственные доминанты в поведении и творчестве. Для меня большой радостью было еще раз перечитать письмо его ближайшей душеприказчицы, невестки, Ольги Петровны Хмара-Барщевской. Письмо, в котором говорится об их отношениях, о том особенном мире, который возник между Ольгой Петровной и Иннокентием Федоровичем Анненским. Дело в том, что фрагмент этого письма уже был напечатан в одном из сборников Анненского. Я, прочитав его когда-то, была совершенно потрясена. Кажется, это свидетельство — один из ключевых документов, говорящих о жизни поэта. Но теперь есть возможность прочитать письмо полностью и еще раз почувствовать, каких уровней может достигать мистическое ощущение жизни (у некоторых людей — таких людей, конечно же, единицы). Несколько слов об Ольге Петровне Хмара-Барщевской, чтобы было понятно, что это за человек и какую роль она играла в жизни Иннокентия Федоровича Анненского.

У Иннокентия Федоровича был пасынок, старший из детей его жены, которого звали Платон Петрович Хмара-Барщевский. И вот Ольга Петровна — это его жена и мать его сына Вали. Она вошла в дом Анненских — и сразу стала для всех, для всего этого дома, очень родным и близким человеком; но особенно она стала дорога Иннокентию Федоровичу. Дело в том, что, в отличие от своего мужа, Ольга Петровна была мечтательницей, человеком идеального мира, и именно это роднило ее с Анненским, который в своей собственной семье, в отношениях с женой, всегда чувствовал какую-то непонятость (именно этой стороны своей личности). Поразительно вот что: как человек исключительно нравственный, Анненский, конечно, не мог допустить близких отношений между собой и своей невесткой, и потому эти отношения приняли форму такого… мистического союза двух людей, принадлежавших культуре Серебряного века. Неудивительно, что какие-то сокровенные слова об этом диалоге душ Ольга Петровна Хмара-Барщевская высказывает в письме другому мистику, Василию Розанову, с которым она близко подружилась потом. Я процитирую фрагмент из этого удивительного письма от 20 февраля 1917 года, письмо Ольги Хмара-Барщевской к Василию Розанову.

«Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно любила, люблю, и любовь моя «plus fort que mort» … Была ли я его женой? Увы, нет. Видите, я искренне говорю «увы», потому что я не горжусь этим ни мгновения. Той связи, которой покровительствует «змея-ангел», между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что можно любить двумя половинами сердца, — нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня. Но он не могу переступить, его убивала мысль: «Что же я? Прежде отнял мать у пасынка, а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?». И вот получилась не связь, а лучезарное слиянье. Странно ведь в 20-м веке? Дико? А вот же — такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будет логично, одно из другого… А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение — все, что хотите, но не логика… Дело в том, — пишет дальше Ольга Петровна, — что мы с ним были отчасти мистики. Ведь я вам исповедуюсь, как верному другу, — я так счастлива, что нашла вас! Пускай потом при свидании я не сразу смогу взглянуть вам в глаза — это ведь бывает: на расстоянии в чем не признаешься, а при встрече смутишься глаз друга, особенного такого духовного друга, как вы для меня, что и выражения лица себе не представляешь, не то что глаза. Но все равно, слушайте сказку моей жизни — хотя чувствую, как вам хотелось другого… Он связи плотской не допустил, но мы повенчали наши души, и это знали только мы двое, а теперь знаете вы. По какому праву? Почему вы? Господь ведает. Значит, так нужно — подчиняюсь, и только. Вы спросите: «Как это повенчали души»? Очень просто. Ранней весной, в ясное утро, мы с ним сидели в саду дачи Эбермана, и вдруг созналось безумие желания слиться, желание до острой боли, до страдания, до холодных слез. Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук, и как стон вырвался из груди, и он сказал: «Хочешь быть моей? Вот сейчас, сию минуту? Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту, а ту, вон, высоко на фоне облачка. Видишь? Смотри на нее пристально, и я буду смотреть со всей страстью желания. Молчи. Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в этой точке, Леленька, сольются навсегда…». О, какое чувство блаженства, экстаза, безумия, если хотите, — весь мир утонул в мгновении! Есть объятия без поцелуя. Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно. Вы поймете меня, потому что вы все понимаете… А потом он написал:
Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели
И, дрожа, поскорее из сада ушли…
Только раз, в этот раз…
Ну вот и все, решительно все. И он умер для мира, для всех, но не для меня. Его душа живет в моей душе, пока я сама дышу. Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой, и эту его душу я ношу в себе.»

Вот такой фрагмент из письма Ольги Петровны Хмара-Барщевской к Василию Розанову. Том писем Иннокентия Федоровича Анненского — это сама мистическая жизнь души. Может быть, подобную «высокость» в ощущении себя — как части какого-то таинственного пути, который проходит мировая душа — я видела только один раз, когда работала с архивом Елены Гуро. И, мне кажется, есть явная близость между этими поэтами, которые так упорно таили свой внутренний мир от мира внешнего, так застенчиво прятали содержимое своей маленькой шкатулки — «шарманки» у Гуро, «кипарисового ларца» у Анненского. Том писем Анненского нужно читать для того, чтобы почувствовать, что существует такая нота, что существует возможность такого проживания… и, конечно, удивляясь этой возможности, может быть, стремиться — в наше очень буквальное, очень материалистическое время — не забывать о другой стороне реальности.

Я прочитаю еще несколько фрагментов из переписки Иннокентия Федоровича Анненского, связанных именно с последним годом его жизни, с той биографической историей (канвой, сюжетом), которая стала для него роковой. Речь идет о несостоявшейся публикации его стихов в журнале «Аполлон», во втором номере журнала «Аполлон». Сергей Маковский тогда отдал место, которое предназначалось Анненскому, стихам Черубины де Габриак и никак не мог понять, почему поэт настаивает на публикации стихов именно в этом номере, почему его так ранил факт переноса публикации. Вот как сам Маковский пеняет Анненскому, осмелившись, в конце концов, написать письмо. Он сначала пытался замять неприятную ситуацию, но затем понял, что нужно написать прямо, и написал так:

«Ваши стихи уже набраны и сверстаны, и все-таки их пришлось отложить, как вы этого опасались. И теперь мне очень совестно, так как нарушить слово, сказанное вам, мне особенно больно. Одно время я думал даже поступиться стихами Черубины, приходилось ведь выбирать или — или, но «Гороскоп» Волошина (имеется в виду статья Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак» — С.Б.) уже был отпечатан, и я решился просто понадеяться на ваше дружеское снисхождение ко мне. Ведь для вас, я знаю, помещение стихов именно в номере втором только каприз, а для меня, как оказалось в последнюю минуту, замена ими другого материала повлекла бы к целому ряду недоразумений, а допечатывать еще пол-листа  — мы уже и так выходим из нормы — Эфроны наотрез отказались. В то же время, по совести, я не вижу, почему именно ваши стихи не могут подождать. Ваша книжка еще не издается, насколько мне известно, журнал же только дебютирует. Ведь, в конце концов, на меня валятся все шишки. С составлением первых номеров бесконечно трудно: каждый ставит свои условия, обижается на малейшую перемену решения, но фактически ни один журнал и ни один редактор не может при самом искреннем намерении оставаться непоколебимым в принятом решении. Еще раз прошу вас великодушно простить меня — и невольную измену слову, и трусливое молчание о перемене в прошлый раз.»

Это фрагменты из письма Сергея Маковского. Понимаете, вот что тут поразительно — и что меня кольнуло… Когда Маковский пишет о капризе Анненского: «Я не понимаю, почему именно для вас так важно опубликоваться в номере втором» … Да просто потому, что Анненский не молод, и потому, что это очень важно для поэта — опубликоваться именно сейчас. Нужно доверять предчувствию поэта. Мне кажется, у Анненского было именно предчувствие. И ведь то, что с ним случилось, когда ему стало плохо на вокзале, когда он упал и скоропостижно умер, оказалось не просто внезапным приступом — Анненский уже был сердечником. В опубликованных здесь же документах есть свидетельства, что он часто не мог с утра встать и в течение дня работал лежа, потому что сердце пошаливало очень-очень основательно. У Анненского наверняка было предчувствие скорого конца — и уже поэтому он имел право быть опубликованным раньше Черубины, которая увлекла воображение Сергея Маковского. Понимаете, я как исследователь занималась Черубиной де Габриак, когда писала о Волошине, — и в каком-то смысле нежно отношусь к ее душевной жизни, судьбе… Но когда я сейчас читаю этот том писем Анненского, когда думаю о фигуре Анненского, понимаю, какой пустышкой была Черубина в то время, как пусто было все, что связано с этим сюжетом. Ведь это просто изумительно: как редактор, как человек (!) — мне кажется, это вообще какие-то неизбывные вещи, — способен покупаться на случайное, пустое, временное, в то время как подлинное явление ждет, чтобы быть узнанным лишь впоследствии. И удивительно, что одна из душеприказчиц Анненского — я уже точно не помню кто, Нина Петровна Бегичева или Екатерина Максимовна Мухина, кто-то из них — пишет ему в письме, как раз в то время, когда Анненский и так издерган… пишет: «Ну что за прелесть эта Черубина!»

Что же, что же там прелестного (впрочем, слово «прелесть» в моем понимании не высшая похвала)… Это совершенно не самостоятельная фигура, какой-то китч на тему общесимволистской образности, придуманный Волошиным сообща с Елизаветой Дмитриевой, придуманный в откровенно пародийном ключе. И оказывается, что даже тонкие люди не имеют иногда чутья на пародию…

Вот что пишет в ответ Анненский: «Дорогой Сергей Константинович, — это Маковскому, 12 ноября 1909 года, совсем незадолго до своей смерти. — Я был, конечно, очень огорчен тем, что мои стихи не пойдут в «Аполлоне». Из вашего письма я понял, что на это были серьезные причины. Жаль только, что вы хотите видеть в моем желании, чтобы стихи были напечатаны именно во втором номере, каприз. Не отказываюсь и от этого мотива моих действий и желаний вообще, но в данном случае были разные другие причины, и мне очень, очень досадно, что печатание расстроилось. Ну да не будем об этом говорить и постараемся не думать. Еще вы ошиблись, дорогой Сергей Константинович, что время для появления моих стихов безразлично. У меня находится издатель (речь идет о составленной уже Анненским книге «Кипарисовый ларец», которая, к сожалению, вышла уже после его смерти — С.Б.), — и пропустить сезон, конечно, ни ему, ни мне было бы не с руки. А потому, вероятно, мне придется взять теперь из редакции мои листы, кроме пьесы «Петербург», которую я, согласно моему обещанию и в то же время очень гордый выраженным вами желанием, оставляю в распоряжении редактора «Аполлона». Вы напечатаете ее, когда вам будет угодно. Искренно вам преданный Иннокентий Анненский».

И вот еще пронзительное из этой книги: неожиданное свидетельство о последних часах жизни Анненского, свидетельство дочери его корреспондентки Нины Петровны Бегичевой. Дочь звали Ольга Степановна, ее архив хранится сейчас в рукописном отделе Государственного литературного музея. Она рассказывает о переписке своей матери с Анненским и, в частности, пишет о последних часах его жизни: «В этот день у него было заседание Ученого совета. После него он заехал к хорошему другу семьи, Ольге Александровне Васильевой. Тут он посидел немного и сказал, что чувствует себя неважно. Поехал на Царскосельский вокзал, торопясь попасть скорее домой. У подъезда вокзала слез с извозчика, заплатил ему и стал подниматься по ступенькам — упал и умер от паралича сердца. Дома ничего не знали и стали волноваться только ночью, когда пришел последний поезд и Иннокентий Федорович не явился. На следующее утро Ольга Петровна Хмара-Барщевская с сыном Анненского отправилась его разыскивать по всем больницам Петербурга и нашла его в мертвецкой Обуховской больницы совершенно голым, прикрытым дерюгой, из-под которой торчали ступни ног. Какая ирония судьбы для человека, эллина по духу, всю жизнь поклонявшемуся красоте во всех ее видах! Этот трагический конец глубоко потряс тот кружок искренних поклонников Анненского».

…Я говорю сегодня о нескольких людях, для которых за жизнью видимой, внешней, всегда маячили просветы, прорывы в подлинную, невесомую жизнь. Один из таких людей, поэт, чей опыт очень много значит и для меня лично, — Иннокентий Федорович Анненский. С книгой его писем 1906 — 1909 годов мы можем ощутить всю глубину пропасти между двумя реальностями, которыми жил этот человек, и всю силу дерзновения, с которой он старался преодолеть эту пропасть. Читайте письма Иннокентия Анненского, вышедшие в серии «Русский эпистолярный архив».



Страницы: 1 2 3