Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Банальность зла (женская мысль в ХХ веке). Х. Арендт — С. Вейль — м. Мария (Кузьмина-Караваева).

Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Банальность зла (женская мысль в ХХ веке). Х. Арендт — С. Вейль — м. Мария (Кузьмина-Караваева). (скачать аудио).


Программа: Частная коллекция


Добрый вечер всем, кто слушает сегодня Литературное радио. С вами Светлана Бунина и программа «Частная коллекция». Сегодня мы будем говорить о мыслях некоторых женщин, женщин, противопоставивших свою волю, своё творчество безудержному злу ХХ века, соблазну этого зла. Я назвала этот выпуск «Банальность зла», отдавая дань работе замечательного философа Ханны Арендт. Её одноимённая книга 1963 года наконец увидела свет в русском переводе. Это событие, господа. И это «событие», как многие другие книги, о которых я говорю, можно обнаружить в магазине «Фаланстер», в Малом Гнездниковском переулке. Как всегда, в начале разговора я напоминаю адрес, по которому можно со мной связаться: .

Итак, сегодняшний выпуск программы посвящён женской мысли в ХХ веке. Мы будем говорить о Ханне Арендт, Симоне Вейль и матери Марии (Елизавете Юрьевне Кузьминой-Караваевой). Почему — возможно, спросите вы — речь именно о женской мысли? Вероятно, потому, что одновременный выход книг Ханны Арендт «Банальность зла» и Симоны Вейль «Тяжесть и благодать» показался мне символичным. Работы Ханны Арендт, Симоны Вейль, как и работы матери Марии, обращают нас к мысли о том, что, кроме женской литературы, женского стиля — этих полюбившихся нам категорий, — есть мысль как таковая, феномен самой мысли. И здесь оказывается, что мысль безусловно связана с поступком, последовательной самореализации человека в поступках. Ведь главное свойство мысли, если вдуматься, — это её требовательность, то есть мысль надобно разрешить. И в той мере, в какой ты бескомпромиссно разрешаешь эту мысль, ты сталкиваешься с отвагой мысли и с одиночеством мысли… сталкиваешься с непониманием. Где-то у последних рубежей, куда не пускают клише, общественные приличия и прочие установления. Тот, кто — не убоявшись — движется дальше, может остаться совсем один.

У Алексея Фёдоровича Лосева есть роман, который называется «Женщина-мыслитель». Там герой по фамилии Вершинин говорит совершенно замечательные слова: «Никакой режим не терпит, чтобы его до конца понимали и продумывали. Да и вообще никто и ничто на свете этого не любит».

Поэтому сегодняшний выпуск моей программы посвящён ещё и одиночеству этих женщин, этих людей … их одиночеству во время коллективного гипноза и массового помешательства. Бывают времена, мне кажется, когда одиночество — это далеко не худшее и уж точно самое достойное, с чем может рифмоваться человек.

Ханна Арендт родилась в 1906 году в Германии, в Ганновере, и выросла в Кёнигсберге. Хорошее детство для будущего философа, не правда ли? Затем она училась в Марбургском, Фрайбургском и Гёльдербергском университетах, была ученицей Гуссерля, Хайдеггера и Ясперса. С Хайдеггером её связывала еще и юношеская — её юности — любовь. С Ясперсом — многолетняя дружба. Ханна Арендт была немецкой еврейкой. Это важно, потому что это определило её судьбу. Она оказалась в изгнании. К счастью, она успела уехать из Германии с приходом нацистов: сначала во Францию, а в сорок первом году — в США. Тем не менее, бедности и сиротства она хлебнула. Прожив довольно долгую жизнь и будучи уже человеком мира, всемирно известным философом, одним из крупнейших политических мыслителей нашего времени, она оставалась человеком, для которого тема тоталитаризма и судьба еврейства в ХХ веке была отправной точкой для размышлений о человеке…

И вот передо мной одна из нашумевших в своё время книг Ханны Арендт «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме». Эта книга имеет прямое отношение к событиям, годовщину которых мы отметили в ноябре этого года. Это семидесятилетие со дня так называемой Хрустальной ночи, когда в Германии были разбиты витрины еврейских магазинов (разгромлены семь тысяч магазинов), начались массовые погромы и изгнания евреев, окончившиеся их смертью в лагерях. Двадцать тысяч евреев были тогда арестованы. Ханна Арендт написала книгу о процессе над человеком, который был одним из основных исполнителей и разработчиков еврейских «программ» Третьего рейха. Адольф Эйхман, пойманный израильской разведкой в Аргентине, где он скрывался после войны, в 1960 году предстал перед судом в Иерусалиме. Ханна Арендт освещала этот процесс, который длился очень долго — одиннадцать месяцев. Она была репортёром журнала «Нью-Йоркер» по этой проблеме. И в результате родилась книга, которая вызвала бурные споры, которая до сих пор принимается не всеми, но, с моей точки зрения, это блестящее классическое исследование природы зла в современном мире.

Ханна Арендт своим аналитическим умом очень точно уловила самую суть проблемы. Дело в том, что Адольф Эйхманн не был чудовищем, как бы ни хотелось нам так про него сказать (ибо то, что делал этот человек, действительно чудовищно). Но он не был маньяком, не был даже ненавистником евреев. Он был нормальным — как страшно произносить это слово! — он был нормальным бюрократом Третьего рейха. Он не дослужился даже, условно говоря, до чина полковника. При этом он считался специалистом по еврейской проблеме — и именно он детализировал, разрабатывал планы своего руководства по уничтожению евреев, начиная с первых ограничений в их адрес и заканчивая их гибелью в газовых камерах. Ханна Арендт обратила внимание на то, что обыкновенный бюргер, нормальный бюрократ в условиях тоталитарного режима может стать этим чудовищем, которое потом, когда приходится его судить, невозможно привлечь к ответственности за нарушение какого-то закона. Этот человек всего лишь действовал в рамках законов своего страшного государства. Он всего лишь отказался от собственного права на свободу выбора, на свободу не сотрудничать с этим государством. Как же происходит в человеке эта подмена? Читаем Ханну Арендт. «Во время войны самой убедительной ложью, которую проглотил весь немецкий народ, был лозунг: битва за судьбу немецкой нации. Этот лозунг сочинил то ли Гитлер, то ли Геббельс, и были в нем три облегчавшие самообман составляющие: он предполагал, во-первых, что война это вовсе не война, во-вторых, что развязали ее судьба, рок, а не сама Германия, и, в-третьих, это вопрос жизни и смерти для немцев, которые должны полностью уничтожить своих врагов, а то враги полностью уничтожат их самих… Практика самообмана была до такой степени всеобъемлющей, почти превратившейся в моральную предпосылку выживания, что даже теперь, через восемнадцать лет после падения нацистского режима, когда большинство специфических деталей его лжи уже забыты, порою трудно не думать, что лицемерие стало составной частью немецкого национального характера».

Арендт обратила внимание на то, что на протяжении всего процесса Эйхман, рассказывая о себе, пользовался затёртыми клише, чужими обезличенными фразами. Суд тоже обратил на это внимание. Однако судьи посчитали, что Эйхман хочет отделаться от ответа на вопросы и просто переводит разговор на банальные, ничего не значащие темы. На деле всё обстояло гораздо хуже. Ханна Арендт пишет о том, что Эйхман жил внутри этих клише, что эти клише стали для него заменителем мысли. Такие выражения, которые сам Эйхман почему-то называл «крылатыми», придумывались руководством Третьего рейха специально для успокоения сограждан. Они заменяли слова, которые могли бы показаться некрасивыми: «уничтожение», «смерть», «концлагеря». Читаем, что пишет об этом Ханна Арендт. «Совесть как таковая в Германии явно куда-то пропала, причем настолько бесследно, что люди о ней почти не вспоминали и не могли даже представить, что внешний мир не разделяет этот удивительный «новый порядок немецких ценностей». А чем еще можно объяснить тот факт, что из всех людей именно Гиммлер в последние годы войны возмечтал о блистательной роли переговорщика от имени пораженной Германии с силами союзников? Потому что Гммлера, кем бы он ни был, идиотом все-таки считать нельзя. Именно он придумывал лозунги вроде знаменитого лозунга СС, выдранного из речи, произнесенной Гитлером в 1931 году: «Моя честь — моя преданность»… » Как вспоминал Эйхман, Гиммлер обычно одаривал их в конце каждого года — что-то вроде рождественского бонуса. Эйхман запомнил лишь один из таких лозунгов и постоянно его повторял: «Существуют сражения, которые будущим поколениям уже не придется вести» — этот лозунг явно намекал на сражения с женщинами, детьми, стариками и другими «лишними ртами»». И еще: «Ни одна из многочисленных «языковых норм», тщательно сконструированных ради обмана и маскировки, не имела более решающего влияния на менталитет убийц, нежели замена слова «убить» на фразу «гарантировать милосердную смерть», произведенная в первом военном декрете Гитлера. Когда следователь спросил Эйхмана, не кажется ли ему, что директива о том, что следует избегать ненужных мучений, звучит несколько иронично, виду того, что людей ждала неминуемая смерть, тот даже не понял вопроса: настолько крепко в его мозгу засело представление о том, что не убийство является непростительным грехом, а причинение ненужной боли».

И вот слова самого Эйхмана, которые цитирует Арендт: «Я никогда не отрицал, что айнцгруппам было приказано убивать. Но я не знал, что та же участь ожидала эвакуированных на Восток евреев из рейха. Этого я не знал…».

Арендт комментирует: «Этот тип совести, которая если и протестовала, то против убийства людей из нашей культурной среды, пережила гитлеровский режим: среди сегодняшних немцев существует упорное заблуждение, что вырезала исключительно Ostjuden, восточноевропейских евреев».

Сделаем поправку на то, что книга писалась в начале шестидесятых… подробности Холокоста были тогда известны в значительно меньшей степени, чем сейчас. Тем не менее, сам этический момент, о котором говорит Ханна Арендт, очень значим. Была избирательная совесть, избирательная мораль…

Итак, немецкий обыватель не хотел слышать слово «война». Не правда ли, что-то подобное часто бывает? И тогда выдвигаются тезисы о необходимости борьбы за мир, необходимости решения проблем великого народа. В этой ситуации весь «великий» народ, за редкими исключениями (с ними в нацистской Германии разобрались с самого начала), благополучно передает власти право на мысль и решение в обмен на эту обёртку из красивых слов, которые позволяют спокойно жить… Жить, думая о том, что тебя — нормального среднестатистического человека титульной национальности — никто не тронет…

Я несколько отступлю от темы. Совсем недавно был произведён социологический эксперимент, который показался мне очень знаменательным. Если вы бываете регулярно в Интернете, то наверняка обратили внимание на компьютерные модели (портреты) мужчины и женщины, которые вызывают симпатии у большинства окружающих людей… у большинства респондентов. Если вы думаете, что результатом стали портреты красавца и красавицы, вы глубоко ошибаетесь. Результатом стал портрет среднестатистических людей с лицами, которые трудно было бы выделить из толпы. Но при этом — естественно — это лица молодых и, на первый взгляд, здоровых людей, что само по себе тоже довольно цинично. То есть общество, как правило, мыслит стереотипами. Оно не готово воспринимать старость, болезнь, как не готово воспринимать оригинальность человека и оригинальность его мышления. Это к вопросу об одиночестве мысли….

Вот что говорит Ханна Арендт о позиции нормального человека, жившего в то время в нацистской Германии, нормального из числа тех, кто побоялся открыто заявить о своём несогласии с властями. Она приводит слова военного врача германской армии Петера Бама, который стал свидетельством убийства севастопольских евреев. Вот что говорит этот человек: «Одно из усовершенствований тоталитарных государств нашего века заключается в том, что они не позволяют своим противникам принять великую, исполненную драматизма мученическую смерть во имя своих убеждений. Многие из нас пошли бы на такую смерть. Тоталитарное государство делает так, что его противники исчезают тихо и незаметно… Ни один из нас не обладал убеждениями столь глубокими, чтобы мы могли принести себя в практически бесполезную жертву во имя высокого морального смысла».

Но Арендт, — ведь мысль требует, чтобы она шла дальше, — действительно идёт дальше и задаётся вопросом, где же были сами евреи, как случилось, что в начале кампании, развёрнутой нацистами, они покорно исполняли все предписания, составляли списки… они делали всё, чего от них хотела эта новая власть, и тем самым сознательно присваивали себе будущий статус жертвы. «Мы очень хорошо знаем физиономии еврейских лидеров времен нацизма: вот Хаим Рудковский, глава юденрата лодзинских евреев, прозванный Хаимом I, — он выпускал денежные знаки за своей подписью и почтовые марки со своим портретом и разъезжал в разбитом конном экипаже; вот Лео Бек, с прекрасными манерами, высокообразованный, который считал, что евреи-полицейские будут более мягкими и понимающими и потому испытание будет не столь суровым (на самом деле они, конечно, были более жестокими, и их труднее было подкупить, потому что на карту для них было поставлено гораздо больше, чем для полицейских-немцев); а вот те немногие, кто покончил с собой — вроде Адама Чернякова, главы варшавского юденрата, который не был раввином, — вообще неверующий, он говорил по-польски и до войны служил инженером, но он хорошо запомнил завет из Талмуда: «Пусть лучше убьют тебя, но не переступи черты».»

«Величайшим известным ему ереем-идеалистом, — пишет Ханна Арендт, — Эйхман считал доктора Рудольфа Кастнера, с которым он вел переговоры по поводу депортации евреев из Венгрии: они привели к соглашению, что он, Эйхман, разрешит нелегальную депортацию нескольких тысяч евреев в Палестину (поезда с ними шли под охраной немецкой полиции) в обмен на спокойствие и порядок в лагерях, откуда уже сотни тысяч были отправлены в Освенцим. Несколько тысяч спасенных этим соглашением видных евреев и членов молодежных сионистских организаций были, по словам Эйхмана, лучшим биологическим материалом. Доктор Кастнер, как Эйхман это понимал, пожертвовал собратьями ради идеи, и это был благородный поступок». То есть речь идет об ответственности всех: и палачей, и жертв… всего респектабельного европейского общества, оказавшегося неспособным противостоять «всеобщему моральному коллапсу».

Именно в этой части исследование Ханны Арендт и вызвало наибольшее число споров. Споры не закончились до сих пор… Например, издание, которое вышло сейчас и о котором я говорю, сопровождает статья доктора Эфраима Зуроффа, директора израильского отделения центра Симона Визенталя. Статья крайне критичная, проникнутая полным неприятием книги Ханны Арендт. С моей точки зрения, она написана исключительно непрофессионально. Создаётся ощущение, что автор не читал, не хотел вчитываться в эту книгу — и уж тем более ничего в ней не понял. Потому что есть судебное обвинение, есть приговор, выносимый судом (это именно то, что происходило в Иерусалиме в шестидесятом году), и есть философский анализ, который ставит целью не покарать виновного, но объяснить причины преступления, выявить его специфичность и, в конечном счёте, предотвратить повторение таких преступлений. Именно это делает Арендт. И чрезвычайно важно, что её исследование стало всеобъемлющим трудом о человеке в эпоху тоталитаризма. Она описала человека, который готов на компромиссы, если ему «достойным образом» сформулируют ту или иную задачу. Это книга о человеке новейшего времени, о нас с вами…

Тут вот что примечательно. Когда Ханна Арендт говорит о банальности зла, она говорит именно о новых формах зла. Потому что почти параллельно с этой книгой в начале 1960-х появилось исследование Жоржа Батая «Процесс Жиля де Ре». Это тоже прекрасное исследование — и символично, что обе они одновременно переводятся у нас (соответственно мы можем сделать вывод, с каким опозданием — в 45 лет — приходят к нам книги). Книга Батая «Процесс Жиля де Ре» — это как раз книга о нетипичном, аристократическом зле, о зле, которое никто бы не назвал банальным. Речь в ней идёт об аристократе, соратнике Жанны д’Арк, который был казнён за свои многочисленные преступления. И объяснялись эти преступления тем, что разнузданный богатый человек, принадлежавший к высшему сословию, не знал, что ему делать в то время, когда войны закончились, в то время, когда наступила другая эпоха и труд как таковой перестал быть необходимостью — презренной необходимостью, низших слоёв общества. Вот насколько контрастны предметы исследования Ханны Арендт и Жоржа Батая!

Главная проблема, которая встаёт перед Арендт как перед мыслителем и которую, как она считает, суд в Иерусалиме не смог разрешить вполне, — это, конечно, именно проблема того, как судить и наказать человека, который не нарушал законов, который действовал в полном соответствии с законами того времени. Ханна Арендт делает отважное признание. Исследовательница говорит о том, что она бы сказала этому человеку, что она бы видела основанием для того презрения, которое должно быть вынесено подобным людям.

«Вы рассказали вашу историю с точки зрения неудачника, — говорит Ханна Арендт, как будто бы обращаясь к Эйхману, — и, зная детали, мы готовы допустить, что при более благоприятном стечении обстоятельств маловероятно, что вы когда-либо предстали перед нами или перед каким-нибудь другим уголовным судом. Давайте дискуссии рада предположим, что неудачное стечение обстоятельств, и ничто иное, сделало вас добровольным орудием организации массовых убийств; мы по-прежнему оказываемся перед фактом того, что вы проводили, а следовательно активно поддерживали — политику массовых убийств. Но политика — это не детский сад, в политике исполнительность и поддержка это одно и то же. А так как вы поддерживали и проводили политику нежелания жить на одной земле с еврейским народом и целым рядом других народов — как будто вы и ваши начальники имели какое-то право определять, кто должен, а кто не должен населять землю, — мы находим, что никто, то есть ни один представитель рода человеческого, не желает жить на одной земле с вами. Единственно по этой причине вас и следует повесить».

Вот такое завершение блистательной книги… книги на обложку которой вынесены странные слова — видимо, редакторские слова, без подписи, без имени, в духе злобы сегодняшнего дня, с указкой на наших «врагов», на некий «Запад», который что-то делает не так, в то время как именно там (заметим!) стало возможно такое исследование, а у нас ещё существовал режим весьма близкий к тоталитарному. Существовал… а исчез ли? И в завершение этого разговора я приведу один афоризм от Ханны Арендт: «Тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, в которой люди совершенно не нужны». Читайте книги Ханны Арендт, читайте её собственный текст в блистательном исследовании «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме».



Страницы: 1 2 3