Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Мотив: исчезновение. В. Гандельсман — Г. Шульпяков — Жанр послания в поэзии русского зарубежья.

Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Мотив: исчезновение. В. Гандельсман — Г. Шульпяков — Жанр послания в поэзии русского зарубежья. (скачать аудио).


Программа: Частная коллекция


В эфире Светлана Бунина и программа «Частная коллекция». Приближаясь к концу программы, я поделюсь с вами одним давним своим проектом. Когда-то я задумала составить антологию посланий, написанных поэтами русского зарубежья. Я надеюсь, что рано или поздно составлю эту антологию, — найдется издатель, возможность сделать ту серьезную и большую книгу, которую я вижу. Речь идет о классическом жанре послания, особенно популярном в нашей поэзии золотого века. В поэзии зарубежья уже в 1920-е годы этот жанр переживает реставрацию и небывалый расцвет. Что, собственно, происходит?

Во-первых, на фоне крушения основ, традиций в СССР вообще и в советской литературе в частности, эмиграция берет на себя миссию хранительницы традиций, защитницы традиций. Поэтому в поэзии зарубежья усиливается интерес к классическим жанрам как таковым, вплоть до эклоги, идиллии, оды. Однако предпочтение отдается жанрам элегии и послания. И это не удивительно. Потому что «грустного содержания» для элегии предостаточно. Ностальгия дает возможность создавать прекрасные образцы и в одном жанре, и в другом.

Во-вторых, почему именно послание? Именно послание, как мне кажется, становится для поэзии русского зарубежья неким сверхжанром, жанровой идеей фикс. Потому что послание позволяет обратиться к тем читателям, которых утратили, сократить расстояние между пишущим и его бывшими соотечественниками. Задумайтесь: в ситуации, когда издать книгу на Родине было уже немыслимо, выступить на страницах литературных журналов уже невозможно, нужно было надеяться на оказию, депешу, случайные списки. Ну, в общем, найти тот малый, локальный жанр, который позволял бы передавать опыт целого поколения русских, канувших в Лету.

Наконец, жанр послания оброс в эмиграции такими дополнительными смыслами, которых хватило на много-много десятилетий вперед. И когда у Бродского мы вдруг обнаруживаем одно послание, другое послание — это не только потому, что он любил античную литературу (а послания вроде бы в античном стиле), но это ещё и потому, что он попал в мощную волну, в такую традицию, которая выносила его на поверхность в этом жанре — и позволяла ему делать что-то продолжающееся, длящееся… Продолжать эту интенцию литературы русского зарубежья. Помните знаменитые слова Гиппиус: «Мы не в изгнаньи, мы в посланьи»? Совпадение здесь знаменательно. Нас, как голубя с Ноева ковчега, послали открывать для России новые смыслы, новые пути для будущего возрождения. И мы из этих земель (это я говорю, конечно, про первую волну эмиграции) — и мы из этих земель расскажем потомкам про наш опыт, раскроем глаза на смысл происходящего.

Итак, на ближайшие несколько выпусков я открываю небольшую рубрику. Она будет называться «Мы не в изгнаньи, мы в посланьи: антология посланий русского зарубежья». Мы будем искать эти исчезнувшие смыслы и пытаться понять, что они для нас значат. Сегодня я представляю послания Владимира Набокова и Владислава Ходасевича.

Владимир Набоков, «К России»:

Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов,

обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, мой язык.

Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березв,
сквозь все то, чем я смолоду жил,

дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!

Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд,
поздно, поздно, никто не ответит,
и душа никому не простит.

Я начала с послания Набокова, потому что его тексты в определенном смысле канонические, или, говоря в терминах нашей старой критики, типические для литературы русского зарубежья. Такого рода стихотворений, основным содержанием которых стала невыносимая тоска по Родине, несчастная любовь к этой Родине, создано в эмиграции много. Обратим внимание на нюансы. Набоков готов отказаться от всяческого ницшанства. Этот «спуск с вершин» вниз, уход от всех претензий, вошедших в кровь с Серебряным веком, — фактически согласие развоплотиться, чтобы избавиться от памяти. И ещё здесь характерная готовность: отказаться от измучившего героя языка. Это не случайно. Совсем скоро (а текст этот 1939-го года), совсем скоро Набоков начнет писать прозу по-английски… У Набокова несколько посланий к России. То, которое я прочитала — послание 1939-го года. А первое, 1928-го года, еще не столь трагичное: «Мою ладонь географ строгий».

Другое послание, которое я сегодня прочитаю, наоборот не типическое, а совершенно особенное — это послание Владислава Ходасевича, которое называется «К Лиле. С латинского». Кто такая Лила? Это неверная возлюбленная Горация, которая фигурировала потом в стихах поэтов золотого века: Пушкина, Баратынского, Дельвига, Батюшкова. У Пушкина — помните? — есть картины «Фавн и пастушка», где влюбленный Фавн наказывает, в конце концов, гордость постаревшей Лилы. И у него же есть стихотворение «Лиле», тоже своего рода любовное послание:

«…Лила, Лила, я страдаю
Безотрадною тоскою.
Я томлюсь, я умираю…» и т.д.

О бесчувственной красе этой самой Лилы.

Что же мы видим в послании Владислава Ходасевича?

К Лиле

С латинского

Скорее челюстью своей
Поднимет солнце муравей;
Скорей вода с огнем смесится;
Кентаврова скорее кровь
В бальзам целебный обратится,-
Чем наша кончится любовь.
Быть может, самый Рим прейдет;
Быть может, Тартар нам вернет
Невозвратимого Марона;
Быть может, там, средь облаков,
Над крепкой высью Пелиона,
И нет, и не было богов.
Все допустимо, и во всем
Злым и властительным умом
Пора, быть может, усомниться,
Чтоб омертвелою душой
В беззвучный ужас погрузиться
И лиру растоптать пятой.
Но ты, о Лила, и тогда,
В те беспросветные года,
Своим единым появленьем
Мне мир откроешь прежний, наш, -
И сим отвергнутым виденьем
Опять залюбоваться дашь.

Это стихотворение написано в апреле 1929-го года — и обращено оно, конечно, к Нине Берберовой. Послание Ходасевича основано на глубоких подлинных переживаниях. И оплетка якобы античного перевода («с латинского») говорит о его целомудренности, о том, что он боится отдать миру имя своей возлюбленной. Это художественное решение, кстати, для Ходасевича закономерно. Он вообще невероятно целомудрен и сдержан, когда говорит о любви. А любовной лирики у него, как вы помните, мало. Преходящий Рим здесь, конечно, Третий Рим — Москва. Но любовь сильнее смерти, даже сильнее собственной смерти и смерти вдохновения. И вот бывшая возлюбленная, оставившая его Нина Берберова, остаётся для него тем же, кем и была. Он признается в верности своей жене, пусть даже изменившей или ушедшей. И тем самым Ходасевич продлевает высокий пафос пушкинской судьбы, его отношения к жене… он утверждает истинность той шкалы ценностей, которая досталась нам от золотого века.

Что же господа? Дай Бог, чтобы мы исчезали только подобным образом. Я благодарю вас за внимание, за то, что вы долго были со мной. Мой адрес в Интернете: . И — благодарю ещё раз магазин «Фаланстер», который любезно предоставил нам книги. До встречи!



Страницы: 1 2 3