Авторская программа Е. С. Калугиной «Лекции по истории русской поэзии»: Константин Батюшков.

Мы продолжаем заниматься сентименталистами. Батюшков, который начинал как безусловный сентименталист, был на пути к романтизму. Батюшкова по возрасту и потому, что он раньше начал писать стихи, называют предшественником Пушкина. Пожалуй, никто из современных Пушкину поэтов не оказал на него еще в раннем возрасте, когда он в лицее учился, такого влияния как Батюшков.

В лицейских стихах Пушкина много анакреонтических мотивов. Это все навеяно Батюшковым. Стихотворение «Мои пенаты», где Батюшков описывает свою жизнь, Пушкину очень нравилось. Когда он стал старше, он нашел много изъянов в этом стихотворении. Прежде всего, он их находил в смешении стилей. С одной стороны, там есть дань еще не остывшему классицизму и уже начавшемуся сентиментализму. Стоит античная хижина, но там есть стол, покрытый рваной рогожкой, и сидит суворовский солдат. Когда Пушкин стал старше, он эти несоответствия, конечно, замечал. А в ранней юности очень восхищался. И тогда он написал сам стихотворение «Городок», где он тоже описывал несколько условно собственную жизнь. Но оно, безусловно, под влиянием «Моих пенатов» Батюшкова, даже в том же размере написано. Считается, что если бы Батюшков дольше писал, он достиг бы изрядных высот, и, наверное, смог бы войти в обойму более известных и читаемых по сей день русских поэтов. Но он не успел.

Когда читаешь стихи поэтов этого времени, этого круга, что-то нравится, что-то сейчас кажется скучным, что-то — малопонятным. Но не перестаешь восхищаться их удивительной душевной чистотой. Это их всех объединяло. Это было и у Василия Львовича Пушкина, и у Батюшкова, и у Дмитриева, такой же будет и Федор Глинка. Они все были очень благородные люди.

Константин Батюшков родился в 1887 году в Вологде. Когда ему было лет 8, сошла с ума и позже умерла его мать. И, видимо, это было наследственно, потому что психическая болезнь поразила потом и Батюшкова. Но пока ничего не предвещает таких неприятностей. Когда ему исполнилось 10 лет, его отдают учиться в пансион в Петербурге, где изучаются европейские языки. Там он знакомится с классической литературой. Тогда, видимо, у него и начинает развиваться страсть к литературе, к поэзии. По окончании пансиона в возрасте 16 лет он поступает на службу в Министерство просвещения. Но это всегда было самое нищее министерство, так что служба, в общем, ему больших доходов не дает. Он был очень ограничен в средствах, потому что именьице у его семьи было небольшое, дохода практически не приносило. Но зато он живет в Петербурге, имеет возможность познакомиться и с Державиным, и с Капнистом. Особенно близко он подружился с Гнедичем — довольно известным поэтом того времени, первым переводчиком «Иллиады» Гомера.

В 1805 году Великобритания, Австрия, Россия, Неаполитанское королевство и Швеция сформировали Третью коалицию против Франции и союзной ей Испании. 2 декабря 1805 года российская армия вместе с австрийцами вступила в сражение с французами при Аустерлице, в котором потерпели тяжёлое поражение. Позже Наполеон разгромил Пруссию. В 1807 году военная кампания продолжается. Батюшков оставляет службу в Министерстве народного просвещения, записывается в народное ополчение, и вместе с действующей армией отправляется в Пруссию, где происходят военные действия, участвует в военных сражениях и пишет стихи. Он был довольно тяжело ранен. Его там выхаживали, в доме довольно крупного немецкого торговца Мюгеля. И он влюбился в его дочь Элизу. Но, увы! Из этого ничего не получилось. После ранения ему приходится покинуть военную службу, и он отправляется в Россию. Живет в Москве, собирается окончательно выйти из военных в отставку, но совсем нигде не служить он не может, потому что надо на жизнь зарабатывать. Он очень хочет служить в дипломатической миссии, чтобы иметь возможность повидать Европу. В отставку он выходит в чине подпоручика. В это время он очень много пишет, это самый продуктивный период его жизни — между 1810 и 1820 годами. Батюшков в это время знакомится с Карамзиным и другими литераторами карамзинского круга. Завязываются хорошие дружеские отношения.

В начале 1812 года (Наполеон еще не перешел нашу границу) Батюшков уезжает из Москвы в Санкт-Петербург и находит хорошее место. Он поступает в местную библиотеку помощником хранителя манускриптов. Ему помог Гнедич, и так он оказывается коллегой Гнедича и Крылова.

Но вскорости начинается Отечественная война. Батюшков, как истинный русский патриот, собирался опять пойти в армию, но сразу не смог. У него вообще было слабое здоровье. И почти в канун Бородинской битвы он берет отпуск и едет в Москву, пока в армию он не может пойти, но берет на себя труд сопровождать в Нижний Новгород (куда по большей части выезжали московские дворянские семьи) вдову своего бывшего военного сослуживца. Поэтому в 1812 году и собственно в Бородине Батюшков не принимает участие, но на следующий год в 1813 году ему удается опять вступить в действующую армию. Его берет себе в адъютанты генерал Раевский, и Батюшков опять участвует в сражении, доходит до Парижа и проходит всю войну, до конца 1814 года. А по окончании войны возвращается в Санкт-Петербург.

ПОСЛАНИЕ К СТИХАМ МОИМ

Стихи мои! опять за вас я принимаюсь!
С тех пор как с музами, к несчастью, обращаюсь,
Покою ни на час... О, мой враждебный рок!
Во сне и наяву Кастальский льется ток!
Но с страстию писать не я один родился:
Чуть стопы размерять кто только научился,
За славою бежит — и бедный рифмотвор
В награду обретет не славу, но позор.
Куда ни погляжу, везде стихи марают,
Под кровлей песенки и оды сочиняют.
И бедный Стукодей, что прежде был капрал,
Не знаю для чего, теперь поэтом стал:
Нет хлеба ни куска, а роскошь выхваляет
И грациям стихи голодный сочиняет;
Пьет воду, а вино в стихах льет через край;
Фил.ису нам твердит: «Филиса, ты мой рай!»
Потом, возвысив тон, героев воспевает:
В стихах его и сам Суворов умирает!
Бедняга! удержись... брось, брось писать совсем!
Не лучше ли тебе маршировать с ружьем!
Плаксивин на слезах с ума у нас сошел:
Всё пишет, что друзей на свете не нашел!
Поверю: ведь с людьми нельзя ему ужиться,
И так не мудрено, что с ними он бранится.
Безрифмин говорит о милых... о сердцах...
Чувствительность души твердит в своих стихах;
Но книг его — увы!—никто не покупает,
Хотя и Глазунов в газетах выхваляет.
Глупон за деньги рад нам всякого бранить,
И даже он готов поэмой уморить.
Иному в ум придет, что вкус восстановляет:
Мы верим все ему — "кругами утверждает!
Другой уже спешит .нам драму написать,
За коей будем мы не плакать, а зевать.
А третий, наконец... Но можно ли помыслить —
Все глупости людей в подробности исчислить?..
Напрасный ’будет труд, ио в нем и пользы нет:
Сатарою нельзя переменить нам свет.
Зачем с Глупоном мне, зачем всегда браниться?
Он также на "меня готов вооружиться.
Зачем Безрифмину бумагу не марать?
Всяк пишет для себя: зачем же не писать?
Дым славы, хоть пустой, любезен -нам, приятен;
Глас разума — увы! — к несчастию, не внятен.
Поэты есть у нас, есть скучные врали;
Они не вверх летят, не к небу, но к земли.
Давно я сам в себе, давно уже признался,
Что в мире, в тишине мой век бы провождался,
Когда б проклятый Феб мне не вскружил весь ум;
Я презрел бы тогда и славы тщетный шум
И жил бы так, как хан во славном Кашемире,
Не мысля о стихах, о музах и о лире.
Но нет... Стихи мои, без вас нельзя мне жить,
И дня без рифм, без стоп не можно проводить!
К несчастью моему, мне надобно признаться,
Стихи, как женщины: нам с ними ли расстаться?..
Когда не любят нас, хотим их презирать,
Но всё не престаем прекрасных обожать!
1804 или 1805

<Н. И. ГНЕДИЧУ>

По чести, мудрено в санях или верхом,
Когда кричат: «марш, марш, слушай!» кругом,
Писать тебе, мой друг, посланья...
Нет! Музы, убоясь со мной свиданья,
Честненько в Петербург иль бог знает куда
Изволили сокрыться.
А мне без них беда!
Кто волком быть привык, тому не разучиться
По-волчьи и ходить, и лаять завсегда.
Частенько, погрузись в священну думу,
Не слыша барабанов шуму
И крику резкого осанистых стрелков,
Я крылья придаю моей ужасной кляче
И прямо — на Парнас! — или иначе,
Не говоря красивых слов,
Очутится пред мной печальная картина:
Где ветр со всех сторон в разбиты окна дует
И где любовницу, нахмурясь, кот целует,
Там финна бедного сума
С усталых плеч валится,
Несчастный к уголку садится
И, слезы утерев раздранным рукавом,
Догладывает хлеб мякинный и голодный...
Несчастный сын страны холодной!
Он с голодом, войной и русскими знаком!
Март 1807

А вот просто образцовое сентименталистское стихотворение.

ЛЮБОВЬ В ЧЕЛНОКЕ

Месяц плавал над рекою,
Всё спокойно! Ветерок
Вдруг повеял, и волною
Принесло ко мне челнок.
Мальчик в нем сидел прекрасный;
Тяжким правил он веслом.
«Ах, малютка мой несчастный!
Ты потонешь с челноком!»
— «Добрый путник, дай помогу;
Я не справлю, сидя в нем.
На — весло! и понемногу
Мы к ночлегу доплывем».
Жалко мне малютки стало;
Сел в челнок — и за весло!
Парус ветром надувало,
Нас стрелою понесло.
И вдоль берега помчались,
По теченью быстрых вод;
А на берег собирались
Стаей нимфы в хоровод.
Резвые смеялись, пели
И цветы кидали в нас;
Мы неслись, стрелой летели..
О беда! О страшный час!..
Я заслушался, забылся,
Ветер с моря заревел —
Мой челнок о мель разбился,
А малютка... улетел!
Кое-как на голый камень
Вышел, с горем пополам;
Я обмок — а в сердце пламень:
Из беды опять к бедам!
Всюду нимф ищу прекрасных,
Всюду в горести брожу,
Лишь в мечтаньях сладострастных
Тени милых нахожу.
Добрый путник! в час погоды
Не садися ты в челнок!
Знать, сии опасны воды;
Знать, малютка... страшный бог!
<1810>

СЧАСТЛИВЕЦ

Слышишь! мчится колесница
Там по звонкой мостовой!
Правит сильная десница
Коней сребряной браздой!
Их копыта бьют о камень;
Искры сыплются струей;
Пышет дым, и черный пламень
Излетает из ноздрей!
Резьбой дивною и златом
Колесница вся горит.
На ковре ее богатом
Кто ж, Лизета, кто сидит?
Временщик, вельмож любимец,
Что на откуп город взял...
Ах! давно ли он у крылец
Пыль смиренно обметал?
Вот он с нами поравнялся
И едва кивнул главой;
Вот уж молнией промчался,
Пыль оставя за собой!
Добрый путь! Пока лелеет
В колыбели счастье вас!
Поздно ль? рано ль? но приспеет
И невзгоды страшный час.
Ах, Лизета! льзя ль прельщаться
И теперь его судьбой?
Не ему счастливым зваться
С развращенною душой!
Там, где хитростью искусства
Розы в зиму расцвели;
Там, где всё пленяет чувства —
Дань морей и дань земли:
Мрамор дивный из Пароса
И кораллы на стенах;
Там, где в роскоши Пафоса
На узорчатых коврах
Счастья шаткого любимец
С нимфами забвенье пьет,—
Там же слезы сей счастливец
От людей украдкой льет.
Бледен, ночью Крез несчастный
Шепчет тихо, чтоб жена
Не вняла сей глас ужасный:
«Мне погибель суждена!»
Сердце наше — кладезь мрачный:
Тих, покоен сверху вид,
Но спустись ко дну... ужасно!
Крокодил на нем лежит!
Душ великих сладострастье,
Совесть! зоркий страж сердец!
Без тебя ничтожно счастье,
Гибель — злато и венец!
<1810>

Небольшое сатирическое стихотворение.

ИСТИННЫЙ ПАТРИОТ

«О хлеб-соль русская! о прадед Филарет!
О милые останки,
Упрямство дедушки и ферези прабабки!
Без вас спасенья нет!
А вы, а вы забыты нами!» —
Вчера горланил Фире с гостями
И, сидя у меня за лакомым столом,
В восторге пламенном, как истый витязь русский,
Съел соус, съел другой, а там сальмис французский,
А там шампанского хлебнул с бутылку он,
А там... подвинул стул и сел играть в бостон.
<1810>

Совершенно прелестное стихотворение. Оно даже существует в виде романса, к сожалению, в наше время забытого.

РАЗЛУКА

Гусар, на саблю опираясь,
В глубокой горести стоял;
Надолго с милой разлучаясь,
Вздыхая, он сказал:

«Не плачь, красавица! Слезами
Кручине злой не пособить!
Клянуся честью «и усами
Любви не изменить!

Любви непобедима сила!
Она мой верный щит в войне;
Булат б руне, а в сердце Лила,—
Чего страшиться мне?

Не плачь, красавица! Слезами
Кручине злой не пособить!
А если изменю... усами
Клянусь, наказан быть!

Тогда мой верный конь споткнися,
Летя во вражий стан стрелой,
Уздечка браная порвися
И стремя под ногой!

Пускай булат в руке с размаха
Изломится, как прут гнилой,
И я, бледнея весь от страха,
Явлюсь перед тобой!»

Но верный конь не спотыкался
Под нашим всадником лихим;
Булат в боях не изломался,—
И честь гусара с ним!

А он забыл любовь и слезы
Своей пастушки дорогой
И рвал в чужбине счастья розы
С красавицей другой.

Но что же сделала пастушка?
Другому сердце отдала.
Любовь красавицам — игрушка,
А клятвы их — слова!

Всё здесь, друзья! изменой дышит,
Теперь нет верности нигде!
Амур, смеясь, все клятвы пишет
Стрелою на воде.
Между сентябрем 1812 и январем 1813 (?)

Еще одно сатирическое стихотвореньице.

НОВЫЙ РОД СМЕРТИ

За чашей пуншевой в политику с друзьями
Пустился Бавий наш, присяжный стихотвор.
Одомаратели все сделались судьями,
И каждый прокричал свой умный приговор,
Как ныне водится, Наполеону:
«Сорвем с него корону!»
— «Повесим!» — «Нет, сожжем!»
— «Нет, это жестоко... в Каэну отвезем
И медленным отравим ядом».
— «Очнется!» — «Как же быть?»
— «Пускай истает
гладом!»
— «От жажды!..» — «Нет! — вскричал насмешливый
Филон. —
Нет! с большей лютостью дни изверга скончайте!
На Эльбе виршами до смерти зачитайте,
Ручаюсь: с двух стихов у вас зачахнет он!»
Между маем и октябрем 1814

Казалось бы, война — сначала в Европе, потом Отечественная, которую Батюшков прошел до конца, до Парижа, был ранен. Но в то же время это были годы наивысшего творческого подъема. В 1817 году у него, наконец, выходит первая книга, которая называлась «Опыты в стихах и в прозе». В том же году у него умер старик-отец. Ему надо было налаживать наследственные дела. Семья была очень небогата, и у них было очень небольшое имение. Оказалось, что там все в полном упадке, в полной разрухе. И имение вот-вот должно быть продано за долги. Батюшкову пришлось приложить массу усилий, чтобы спасти его от продажи, потому что для него это было родовое гнездо, где прошли детские годы, где умерла его мать. Конечно, ему жалко было. Все эти дела заняли у него фактически целый год, пока он более или менее все привел в порядок.

У него всегда было слабое здоровье. И еще было ранение. Хлопоты его доконали. Он почувствовал, что в нем развивается болезнь. Врачи советуют сменить климат. Надо ехать в теплые края. На наш юг для лечения Батюшков может уехать, а для поездки в Италию, куда рекомендуют врачи, нужны такие средства, которых у него не было. Он все-таки уезжает на российский юг. Но подает прошение о зачислении его на службу в Итальянскую миссию. И его принимают. У него хороший послужной список. Батюшков едет в Неаполь. Едет очень счастливый — наконец увидит Италию, и климат подходит для его болезни. Но там у него сложились очень тяжелые и очень непростые отношения с его непосредственным начальником Штеккельбергом. Это очень напоминает историю Пушкина и Воронцова. Штеккельберг тоже не понимал совершенно, зачем люди стишки пишут и как поэта Батюшкова не воспринимал. «Это не занятие вообще для мужчины!» Поэтому он достаточно серьезно его притеснял, унижал, давал какие-то совершенно дурацкие поручения. Вот как Пушкина на саранчу послали. И все это только ухудшает его здоровье, у него совершенно расшатаны нервы — это уже даже заметно окружающим. В 1820 году он просит отпуск (не увольняется со службы — это рискованно) для лечения. Его отпускают. Он едет в Рим, но ничего не помогает, болезнь прогрессирует. У него тяжелое душевное состояние.

И вот что очень грустно — болезнь развивается, но до 1822 года он отдает себе в этом отчет, как может, старается противостоять и еще пишет стихи. Но в 1822 году он заканчивает путь поэта. Душевная болезнь его уже взяла за горло — лечению не поддается. Несколько лет за границей пытались что-то сделать, но безнадежно. У него только ухудшение состояния.

В 1828 году Батюшкова поселяют в Москве. Для него специально снимают домик в Москве в Грузинах. И, вы можете себе представить, он там проживет более 30 лет безумцем. У него мания преследования. И, что самое грустное — ведь у него далеко не все было издано. У него только единственная книжка в 1917 году вышла, а рукописей было много. Он очень много рукописей уничтожил.

Пушкин с кем-то из друзей (они почитали Батюшкова-поэта) отправились его навестить, надеясь, что может быть все не так страшно, как говорят. Но оказалось даже страшнее, чем они предполагали. После этого Пушкин напишет стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума»/

Батюшков дожил до 1855 года. В конце жизни он был переведен (очевидно, он сам этого хотел) на родину в Вологду, где он родился, там он и умер в 1855 году. Вот вся грустная история этого поэта, которого мы, в общем, забыли и плохо знаем. Стихи, которые на слуху, приписывают Пушкину, а это Батюшков.

У него есть прелестное стихотворение, которое называется «Мой гений», оно начинается с этих четырех строк, дальше опять обращение к сентименталистской тематике, с пастушкой и прочее. Если вы смотрели фильм «Барышня-крестьянка», (чудный фильм, я считаю, что это лучшая экранизация Пушкина) там все время романс распевается, она поет за фортепиано. Это без первых четырех строчек дальнейшее стихотворение Батюшкова, вот это самое. А последние четыре строчки вообще не используются. Вот такая странная судьба.

МОЙ ГЕНИЙ

О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой — любовью
В утеху дан разлуке он:
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
Июль или август 1815

ЭЛЕГИЯ

Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
И муза пламенник небесный потушила;
Печальна опытность открыла
Пустыню новую для глаз.
Туда влечет меня осиротелый гений,
В поля бесплодные, в непроходимы сени,
Где счастья нет следов,
Ни тайных радостей, неизъяснимых снов,
Любимцам Фебовым от юности известных,
Ни дружбы, пи любви, пи песней муз прелестных,
Которые всегда душевну скорбь мою,
Как лотос, силою волшебной врачевали.
Нет, нет! себя не узнаю
Под новым бременем печали!
Как странник, брошенный из недра ярых волн,
На берег дикий и кремнистый
Встает и с ужасом разбитый видит челн,
Валы ревущие и молнии змиисты,
Объявшие кругом свинцовый небосклон;
Рукою трепетной он мраки вопрошает,
Ногой скользит над пропастями он,
И ветер буйный развевает
Молений глас его, рыдания и стой...—
На крае гибели так я зову в спасенье
Тебя, последний сердца друг!
Опора сладкая, надежда, утешенье
Средь вечных скорбей и недуг!
Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!
Твой образ я таил в душе моей залогом
Всего прекрасного... и благости творца.
Я с именем твоим летел под знамя брани
Искать иль гибели, иль славного венца.
В минуты страшные чистейши сердца дани
Тебе я приносил на Марсовых полях:
И в мире, и в войне, во всех земных краях
Твой образ следовал с любовию за мною;
С печальным странником он неразлучен стал.
Как часто в тишине, весь занятый тобою,
В лесах, где Жувизи гордится над рекою,
И Сейна по цветам льет сребряный кристалл,
Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,
В столице роскоши, среди прелестных жен,
Я пенье забывал волшебное сирен
И мыслил о тебе лишь в горести сердечной.
Я имя милое твердил
В прохладных рощах Альбиона
И эхо называть прекрасную учил
В цветущих пажитях Ричмона.
Места прелестные и в дикости своей,
О камни Швеции, пустыни скандинавов,
Обитель древняя и доблестей и нравов!
Ты слышала обет и глас любви моей,
Ты часто странника задумчивость питала,
Когда румяная денница отражала
И дальние скалы гранитных берегов,
И села пахарей, и кущи рыбаков
Сквозь тонки, утренни туманы
На зёркальных водах пустынной Троллетаны.
Исполненный всегда единственно тобой,
С какою радостью ступил на брег отчизны!
«Здесь будет, — я сказал, —душе моей покой,
Конец трудам, конец и страннической жизни».
Ах, как обманут я в мечтании моем!
Как снова счастье мне коварно изменило
В любви и дружестве... во всем,
Что сердцу сладко льстило,
Что было тайною надеждою всегда!
Есть странствиям конец — печалям никогда!
В твоем присутствии страдания и муки
Я сердцем новые познал.
Они ужаснее разлуки,
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечного терзанья...

Нет, нет! Мне бремя жизнь! Что в ней без
упованья?
Украсить жребий твой
Любви и дружества прочнейшими цветами,
Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой,
Блаженством дней твоих и милыми очами,
Признательность твою и счастье находить
В речах, в улыбке—, в каждом взоре,
Мир, славу, суеты протекшие и горе,
Всё, всё у ног твоих, как тяжкий сон, забыть!
Что в жизни без тебя? Что в ней без упованья,
Без дружбы, без любви — без идолов моих?..
И муза, сетуя, без них
Светильник гасит дарованья.
Вторая половина 1815 (?)

У Батюшкова, в общем, настоящего творчества было чуть больше десяти лет. Но он, несмотря на слабое здоровье, сам бросался, просился, записывался в ополчение, потом офицером был, подполковником. Отважный был человек. И для него в результате получилось так, что вот эти годы, которые он провел на войне, в армии, были самыми яркими. Все друзья близкие для души, не литературные, так сказать — это все были армейские сослуживцы. У него был друг-сослуживец, офицер Петин, который участвовал в Бородине, погиб, когда наша армия уже перешла границу. Они были очень дружны, очень близки. Батюшков оплакал смерть своего товарища как потерю самого близкого человека. Петин был никому неизвестен, кроме близких друзей. Он был честный воин, храбрый человек, но, в общем, таких много было. Батюшков написал о нем (это нельзя назвать некрологом, потому написал уже спустя два года после гибели) как рассказ о нем. Это просто надгробная хвалебная песнь в прозе. Ему эти утраты — погиб близкий друг, девушка немецкая, в доме которой он от ранения лечился, в которую он был влюблен — тоже не состоялось, а другой уже не было в его жизни. Он был очень постоянным во всех своих дружеских и любовных привязанностях. Может быть, сложись что-нибудь по-другому, с Батюшковым такого несчастья не произошло бы. Потому что, безусловно, последние годы его разумной жизни все обстоятельства только развивали в нем этот недуг, который гнездился где-то в глубине. Если бы у него был нормальный начальник ... Мы можем только гадать, гадать и сожалеть.

Он к теме войны и воинского братства и дружества все равно возвращался.

К НИКИТЕ

Как я люблю, товарищ мой,
Весны роскошной появленье
И в первый раз над муравой
Веселых жаворонков пенье.
Но слаще мне среди полей
Увидеть первые биваки
И ждать беспечно у огней
С рассветом дня кровавой драки.
Какое счастье, рыцарь мой!
Узреть с нагорныя вершины
Необозримый наших строй
На яркой зелени долины!
Как сладко слышать у шатра
Вечерней пушки гул далекий
И погрузиться до утра
Под теплой буркой в сон глубокий
Когда по утренним росам
Коней раздастся первый топот
И ружей протяженный грохот
Пробудит эхо по горам,
Как весело перед строями
Летать на ухарском коне
И с первыми в дыму, в огне,
Ударить с криком за врагами!
Как весело внимать: «Стрелки,
Вперед! сюда, донцы! Гусары!
Сюда, летучие полки,
Башкирцы, горцы и татары!»
Свисти теперь, жужжи свинец!
Летайте ядры и картечи!
Что вы для них? для сих сердец,
Природой вскормленных для сечи?
Колонны сдвинулись, как лес.
И вот... о зрелище прекрасно!
Идут — безмолвие ужасно!
Идут — ружье наперевес;
Идут... ура! — и всё сломили,
Рассеяли и разгромили:
Ура! Ура! — и где же враг?..
Бежит, а мы в его домах —
О радость храбрых! — киверами
Вино некупленное пьем
И под победными громами

«Хвалите господа» поем!
Но ты трепещешь, юный воин,
Склонясь на сабли рукоять:
Твой дух встревожен, беспокоен;
Он рвется лавры пожинать:
С Суворовым он вечно бродит
В полях кровавый войны
И в вялом мире не находит
Отрадной сердцу тишины.
Спокойся: с первыми громами
К знаменам славы полетишь;
Но там, о горе, не узришь
Меня, как прежде, под шатрами!
Забытый шумною молвой,
Сердец мучительницей милой,
Я сплю, как труженик унылый,
Не оживляемый хвалой.
Июнь или начало июля 1817

Он очень любил Москву, любил по ней ходить, бродить, восхищался старой Москвой. Написал очерк прозаический «Прогулка по Москве». Статья написана как письмо к другу.

<ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ>

Ты желаешь от меня описания Москвы, любезнейший друг,— вещи совершенно невозможной (для меня, разумеется) по двум весьма важным причинам. Первое — потому, что я не в силах удовлетворить твоему любопытству за неимением достаточных сведений исторических и проч. и проч., которые необходимо нужны, ибо здесь на всяком шагу мы встречаем памятники веков протекших, но сии памятники безмолвны для невежды, а я притворяться ученым не умею. [...]

Теперь, на досуге, не хочешь ли со мною прогуляться в Кремль? Дорогою я невольно восклицать буду на каждом шагу: это исполинский город, построенный великанами; башня на башне, стена на стене, дворец возле дворца! Странное смешение древнего и новейшего зодчества, нищеты и богатства, нравов европейских с нравами и обычаями восточными! Дивное, непостижимое слияние суетности, тщеславия и истинной славы и великолепия, невежества и просвещения, людскости и варварства. Не удивляйся, мой друг: Москва есть вывеска или живая картина нашего отечества. [...]

Хочешь ли видеть единственную картину? Когда вечернее солнце во всем великолепии склоняется за Воробьевы горы, то войди в Кремль и сядь на высокую деревянную лестницу. Вся панорама Москвы за рекою! Направо Каменный мост, на котором беспрестанно волнуются толпы проходящих; далее — Голицынская больница, прекрасное здание дома гр<афини> Орловой с тенистыми садами и, наконец, Васильевский огромный замок, примыкающий к Воробьевым горам, которые величественно довершают сию картину,— чудесное смешение зелени с домами, цветущих садов с высокими замками древних бояр; чудесная противуположность видов городских с сельскими видами.

Даже по этому маленькому отрывку видно, какой у него красочный язык. Все, что он писал, что-то лучше, что-то хуже, но только подчиняясь движениям души. В прозаическом отрывке Батюшков описывает современную ему Москву, но когда читаешь, как будто картинку рассматриваешь

* * *

Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем ныне стал под холодом годов.
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить душа не знает стройных слов
И как молчать об них — не знаю.
Июль или август 1819

Последнее стихотворение Батюшкова.

* * *

Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
1821 (?)

Литература

1. Батюшков К. Н. Полное собрание стихотворений. (Библиотека поэта. Большая серия.) — М.-Ленинград: Советский писатель, 1964.
2. Батюшков К. Н. Сочинения в 2-х т. Т. 1: Опыты в стихах и прозе. Произведения, не вошедшие в «Опыты...» — М.: Худож. лит., 1989.