Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Слова другого мира: письма И. Анненского, «Сораспятие» В. Блаженного, мистические стихи Георгия Недгара.

Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Слова другого мира: письма И. Анненского, «Сораспятие» В. Блаженного, мистические стихи Георгия Недгара. (скачать аудио).


Программа: Частная коллекция


Вы слушаете программу «Частная коллекция».

Сегодня мы говорим о поэтах «другого мира», сделавших своей задачей свидетельство о некой духовной первореальности. Важным событием для тех, кто хочет с ней соприкоснуться, станет книга стихов Вениамина Блаженного. Это переизданная книга, но, когда речь идет о поэте такого масштаба, такой особости, переиздание вновь воспринимается как событие (тем более что первое «Сораспятие» составлял сам автор, как бы подытожив им свое творчество). Новое издание откроет Вениамина Блаженного тем, кто каким-то образом пропустил «Сораспятие» в перестроечные годы. Теперь книга вышла в издательстве «Время», она снабжена небольшим предисловием Дмитрия Строцева и большим послесловием Кирилла Анкудинова. В послесловии есть попытка концептуального прочтения творчества Вениамина Блаженного. Оно так и называется: «Блаженный», — и начинается со слов «этот человек был блаженным…»

Я, может быть, не во всем соглашаюсь с Кириллом Анкудиновым — иногда кажется, что можно было написать чуть тоньше, чуть мягче, чуть чутче по отношению к этому удивительному герою, но, конечно, Кирилл Анкудинов точно описал основные черты поэтики Вениамина Блаженного. Он говорит, что у Блаженного «на удивление узкий круг тем — родители, брат, кошки, собаки, Бог, страдания, смерть — в соединении с безиндивидуально традиционной, «нулевой» манерой письма». О чем-то подобном и раньше говорили применительно к поэтике Вениамина Блаженного — ведь он один из тех поэтов, кто «не создал своего стиля». И Кирилл Анкудинов верно подчеркивает, что «главное в этой поэзии — сам градус переживания». Не соглашусь лишь с тем, что «у Вениамина Блаженного есть стихи почти гениальные или просто гениальные, где этот градус переживаний очень высок, и, соответственно, за ним подтягивается все остальное, и есть стихи слабые, стихи-провалы, которые открываешь и понимаешь, что очень неровный поэт, как и все поэты, у которых нет своего наработанного стиля, а есть только градус, есть основная интенция». Эта мысль Кирилла мне совсем не близка, потому что, когда я открываю Вениамина Блаженного с любой страницы, каждое первое из прочитанных стихотворений кажется мне почти или просто гениальным. То есть, скажу иначе, первое же стихотворение поражает тебя невероятно — в нем видна особость этого человека, его предельно трагического мироощущения. И «градус» — ну, я бы не назвала это градусом… поражает его чутье на страдания, на боль свою и чужую. В одном из стихотворений Блаженный говорит о себе замечательно: «Я был устами кротости земной…». Его земная кротость иногда становится бунтарской кротостью, и здесь действительно поразительна та напряженная духовность, частью которой становится тяжба с Богом.

Мне где-то пришлось увидеть такую — приблизительно — запись о Блаженном (это слова человека очень религиозного): «Иногда он просто прекрасен, а иногда — лучше бы он не брался писать, лучше бы не писал вообще». Речь, конечно, идет именно о тех стихах Вениамина Блаженного, где он с Богом вступает в спор, где Его обвиняет, называет палачом. Но здесь, кстати, не только «самодеятельное» мироощущение, а связь с традицией, определенная преемственность — в частности, по отношению к Маяковскому. Помните его богоборческий бунт, который прекрасно сочетается с жалостью к какой-то упавшей лошади на Кузнецком, с жалостью к собаке и так далее, и так далее… с такой… особенной сентиментальностью Маяковского? Не говоря уже о том, что богоборческий бунт — это, как правило, именно свидетельство укорененности в религиозном чувстве, то есть человек борется с тем, от чего, несомненно, зависит. Это нужно помнить — и когда мы читаем Маяковского, и когда мы читаем Вениамина Блаженного, только делать поправку на угол зрения и на индивидуальность каждого из них.

Я сейчас прочитаю что-то из классических текстов Вениамина Блаженного для тех, кто, может быть, еще не знает этого поэта. Это поэт огромный, поэт удивительный. К сожалению, я не думаю (столь оптимистично, как некоторые другие мои коллеги), что скоро его будут знать все. Есть поэты, которых не могут знать все, которые остаются каким-то тайным содержимым языка и литературы… Если представить это целое в виде какой-то комнаты, то там будет и тайный шкафчик, угол, где хранится поэзия такого накала и таких особенных интонаций. Итак, очень известное стихотворение Вениамина Блаженного «Родословная».

Отец мой — Михл Айзенштадт — был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.

Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.
И не спеша он надевал потрепанные брюки.

Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..

И мой отец не торговал — не путал счета в сдаче…
Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.

— О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..
…Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.

И незаметно он ногой выделывает танец.
И на него взирает гой, веселый оборванец.

— «Ах, Мишка — »Михеле дер нар« — какой же ты убогий!»
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.

Отец имел во всех делах одну примету — совесть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Вот так она и родилась, моя святая повесть.

Действительно, отец Вениамина Айзенштадта (а именно это — подлинная фамилия Вениамина Блаженного) был в свое время мелким предпринимателем, у него был маленький бизнес. Но все сводилось к тому, что он не мог — душевно — этим бизнесом заниматься и в обеденный перерыв начинал кормить своих работников халвой. Обеденный перерыв перетекал в ужин, и вот… полдня люди занимались тем, что ели всякие сладости, а Михл Айзенштадт получал от этого удовольствие. Конечно, он разорился и впоследствии очень тяжело работал на фабрике. Вениамин Блаженный, когда говорит о своей семье, пишет своеобразные апокрифы, неканонические евангелия, где отец и мать оказываются праведниками, приближенными к Христу. Христос их выбирает, Христос смотрит на них, даже в чем-то на них равняется, иногда меняется с ними местом. Это совершенно поразительно. Вот еще одно классическое стихотворение Вениамина Блаженного, его очень часто вспоминают:

В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу
Как водится у друзей.

Но чтобы найти дорожку
Заветную в небесах, -
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса…

А кошка была худою,
Едва волочился пес,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.
Робел он, робел немало,
И слезы тайком лились, -
Напутственными громами
Его провожала высь…

Процессия никудышных
Застыла у божьих врат…
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

— Михоэл, — сказал он тихо, -
Ко мне ты пришел не зря…
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь…
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною -
Величье тебе к лицу…

Вот такие замечательно-отважные стихи Вениамина Блаженного. Мне кажется, теперь, когда уже вышло несколько его книг (сейчас я их перечислю: первая — книга Вениамина Блаженных «Возвращение к душе». — Москва: «Советский писатель», 1990…), самое время начать его творчество осмыслять, прочитывать всерьез.

Например, ранние публикации Вениамина Блаженного часто подписывались «Блаженных». Почему? Ну, во-первых, для того, чтобы прямо не указывать на религиозную суть стихов — это, конечно, делало бы стихи непроходимыми, да? А вот когда «Блаженных», вроде бы почти нормальная фамилия. Но тут есть и второй нюанс: Вениамин Блаженных — это Вениамин, принадлежащий блаженным, как будто бы дитя этих блаженных. И здесь нужно сказать несколько слов об имени Вениамин. Дело в том, что имя Вениамин, его история, амбивалентны. Когда исследователи, и в том числе Татьяна Бек, следуя за Вениамином Блаженным в своих рассуждениях, говорят, что имя Вениамин обозначает «сын скорби», они не учитывают второго значения. Действительно «сын скорби», так как из-за Вениамина (при родах) умерла библейская Рахиль. Ведь Вениамин в Библии — сын Рахили и Иакова, родной брат Иосифа. Но и второе значение имени «Вениамин» Блаженный тоже несомненно знал и учитывал: это «сын моей правой руки», или «счастливый сын». Именно так библейского Вениамина называл Иаков, именно это подчеркивал: «счастливый сын», «сын моей правой руки«, — «сын моей любимой жены» в данном случае. Так вот, когда Вениамин Блаженный называет себя Вениамином Блаженных, получается «любимый сын блаженных», тот, кто по праву руку от них, да? Совершенно понятна его авторская мифология в данном случае.

Но я сделала отступление (в наш последующий разговор), а сейчас продолжаю говорить о книжках Вениамина Блаженного. Выходила книжка «Слух сердца» в Минске, в 1990 году, выходила книжка «Сораспятие», прообраз той, что вышла сейчас, в Минске, в 1995 году. Вышла книжка «Стихотворения» в Москве в 1998 году в серии журнала «Арион». Выходила книга «Скитальцы духа», тоже в Москве, в 2000 году - там есть две симпатичные вступительные статьи: Аксеновой-Штейнгруд и Шульмана. И, наконец, последней выходила книга «Моими очами: Стихи последних лет» в издательстве Дмитрия Кузьмина «АРГО-РИСК». Эта книжка особенно интересна, потому что она не пересекается с «Сораспятием». Там другой Вениамин Блаженный, еще более резкий, еще более «хулиганский» — там еще и эротические какие-то мотивы очень неординарно решены. И все это: смесь мистики, эротики, правдоискательства, — все это и составляет в конечном итоге индивидуальность Вениамина Блаженного, о которой сейчас стоит начать всерьез говорить. Именно потому, что уже есть материалы. Я понимаю, что это лишь часть архива Вениамина Блаженного — речь там идет о нескольких тысячах стихотворений, насколько мне приходилось слышать. Но, тем не менее, это уже какая-то значимая часть, которая дает основания думать об авторской мифологии, пути и какой-то концепции творчества всерьез.

Вот что удалось заметить мне, кроме того, что я обращаю ваше внимание на амбивалентность имени Вениамин… Есть еще один мифологический мотив. Дело в том, что библейский Вениамин, на которого Вениамин Блаженный во многом ориентируется, когда создает свой миф, не был похож на своего брата Иосифа. Иосиф был кроткий, а Вениамин — очень активный, сильный, и отец, Иаков, характеризовал его как «хищного волка, который утром будет есть добычу, а вечером делить добычу» … в Книге Бытия мы это можем прочитать. И вот образ волка и сравнение с волком у Вениамина Блаженного в стихах проходит постоянно, и когда он говорит в одном из них: «Я не волк…», а Татьяна Бек пишет, что это аллюзии к Осипу Мандельштаму, что «но не волк я про крови своей», она не точна. Да, к Мандельштаму, но, в первую очередь, именно к тому библейскому эпизоду, где Иаков называет своего сына Вениамина «волком, который утром будет есть добычу, а вечером делить добычу». Отказывается Вениамин Блаженный от какой бы то ни было добычи, и этот его отказ древнее, чем спор с веком Осипа Мандельштама, древнее — ибо это еще ветхозаветный спор. Ветхозаветный спор Вениамина Блаженного с Богом-Отцом, в то время как с Христом у него полная солидарность, полное взаимопонимание и нежность, сострадание к Христу-человеку и Богу, который принял страдания за других.

Прочитаю еще одно известное стихотворение Вениамина Блаженного, одно из моих любимых, связанное со страданиями животных, с собаками и кошками.

Это ложь, что Господь не допустит к Престолу собаку,
Он допустит собаку и даже прогонит апостола.
Надоел ты мне, лысый, со всею своею ватагою,
Убери свою бороду, место наследует пес твое.

Ох, хитер ты, мужик, присоседился к Богу издревле,
Раскорячил ступни да храпишь на целительном воздухе,
А апостол Полкан исходил все на свете деревни,
След выискивал Мой и не мыслил, усталый, об отдыхе.

А апостол Полкан не щадил для святыни усилий,
На пригорке сидел да выщелкивал войско блошиное,
А его в деревнях и камнями и палками били -
Был побит мой апостол неверующими мужчинами.

А апостол Полкан и по зною скитался, и в стужу,
И его кипятком обварила старуха за банею.
И когда он скуля матерился и в бога, и в душу,
Он на матерный лай все собачьи имел основания.

Подойди-ка, Полкан, вон как шерсть извалялась на псине,
Не побрезгуй моею небесно-крестьянскою хатою,
Рад и вправду я, Бог, не людской, а собачьей святыне,
Даже пахнет по-свойски — родное, блажное, лохматое.

В оправдании всех страждущих Вениамин Блаженный заходит очень далеко. В частности, вот одна тема его поэзии, которая, по-моему, еще никем не выделялась специально… это тема самоубийц. Блаженный выступает заступником за самоубийц. Почему? Да потому что невозможно жить в мире, где умирают мама, папа, где все живет под знаком «непоправимого жизнекрушенья» (это Довид Кнут написал). У Вениамина Блаженного умер брат во младенчестве, один из братьев, а второй был доведен до самоубийства во время сталинских чисток, когда на него пало обвинение в какой-то антисоветской деятельности. И этот брат, уже достаточно взрослый, которого Вениамин Блаженный очень любил (это его постоянный адресат и собеседник в стихах), тоже был человеком очень ярким, самобытным и тоже писал стихи. В таком мире невозможно жить — и поэтому становится понятно, что происходит в душе самоубийцы. Вениамин Блаженный уже выступает на Божьем суде заступником за тех, кто не вынес этого испытания.

Хочу привести еще один важный и интересный сюжет, который, как мне кажется, может пролить свет на искания Вениамина Блаженного. Дело в том, что, кроме библейского Вениамина, существовал еще Вениамин-подвижник, нитрийский подвижник. О нем пишет, в частности, Палладий, епископ Еленопольский в «Повествовании о жизни святых и блаженных отцов», которое недавно было переиздано, а вообще история очень и очень старая. Я прочитаю фрагмент: «В той же горе Нитрийской был один чудный муж по имени Вениамин. Его добродетельная жизнь продолжалась восемьдесят лет. За высокие подвиги в добродетели он удостоился дара исцелений, так что только возлагал на болящего руки или давал ему елея, им благословенного, и тот выздоравливал совершенно. И, несмотря на такой дар, за восемь месяцев до успения своего он сделался болен водянкою. Тело его так распухло, что по страданиям он был другим Иовом в наши времена. Епископ Диоскор, бывший тогда пресвитером горы Нитрийской, взявши нас, меня и блаженного Евагрия, сказал нам: «Подите посмотрите на нового Иова, который при такой болезни неисцельной сохраняет необыкновенное благодушие». Пришедши, мы взглянули на его тело — оно так опухло, что кистями обеих рук нельзя было охватить его мизинца. Не в силах будучи смотреть на такую страшную болезнь, мы отвратили от него глаза свои. Тогда блаженный Вениамин сказал нам: «Помолитесь, чада, чтобы не сделался болен мой внутренний человек. А от тела этого и когда был я здоров, не видел пользы, и когда болен, не вижу вреда». В те восемь месяцев он постоянно сидел в стуле огромной широты, потому что лечь в постель не мог. И в таком неисцелимом недуге он еще врачевал других от различных болезней». Дело в том, что Вениамин Блаженный, наш поэт Вениамин Блаженный, был очень нездоровым человеком. Последние 20 лет он вообще тяжело болел и постоянно сидел на своем стуле, только изредка приподнимаясь к двери для того, чтобы открыть какому-то гостю, а затем снова вынужден был принять положение, на которое его обрекла судьба. Вениамин Блаженный лежал в психиатрических больницах, хотя, конечно, он был не «больным», а особым, просто другим. Как он сам написал в своем раннем, еще юношеском стихотворении, которое он показывал Борису Пастернаку: «Какой угодно, но не ваш». Вот он был «не ваш», он был Божий, он был Блаженный. И это удивительное противопоставление тела и души, внутреннего человека и внешнего, которое есть в легенде о Блаженном Вениамине, — какой-то очень важный момент для понимания Вениамина Блаженного. Так уж совпало или так уж пришло понимание к Вениамину Блаженному, через эту легенду тоже, через эту житийную историю.

Наконец я хочу прочитать маленький фрагмент из очень важного, на мой взгляд, текста самого Вениамина Блаженного, который называется так: «Религия — зеркало любого творчества». Эти материалы можно найти в Интернете. Имейте в виду, что существует сайт Вениамина Блаженного (он есть также и на сайте «Вавилона», и в библиотеке Якова Кротова, и в библиотеке Александра Кобринского). Ну вот, «Религия — зеркало любого творчества»: «Мое поэтическое кредо сформировалось очень рано — раньше, чем я собственно начал писать. В первых стихах, которые я послал Пастернаку, были такие строки: »С улыбкой гляжу на людской ералаш, с улыбкой твержу: «Я любой, но не ваш». Ему понравилось «Любой, но не ваш». С годами, по выражению Юрия Карловича Олеши, улыбка превратилась в собачий оскал. Я открывал для себя поэзию Блока, Есенина, Белого — неизвестную, запрещенную в то время. Это было откровением. Наверное, так чувствует себя рыба, влачившая свое существование в луже и вдруг попавшая в море. Это все было мое, отныне и вовеки. Я хватал сверстника за рукав: «Ты знаешь, что писал Андрей Белый?» — «Какой Белый? Белогвардеец, что ли?». Имени такого не знали… А я уже был свихнувшимся человеком: строфы сопровождали меня везде и всюду, даже во сне…». Тут вот что важно, с моей точки зрения: есть какое-то «причастие литературы», о котором сейчас говорит Вениамин Блаженный. Это — отправная точка.

А вот сущность творчества, о которой он будет говорить дальше: «Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере — полностью это никогда не возможно — приблизиться к идеалу творения, причем наша личная судьба, как мне кажется, не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твое служение — душа должна быть всегда в предстоянии. В мирской жизни каждый шаг — искушение. Жизнь задает человеку столько вопросов — и мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни. Надо примириться с тем, что все это непостижимо, ведь Бог — это целая Вселенная, а тайны Вселенной непостижимы». Мне кажется, Вениамин Блаженный не то чтобы сам себе противоречит, но движение его таково, что, начав с литературы, он, в конце концов, вышел туда, где литература заканчивается. Он даже не там, где Блок, где Андрей Белый, где Есенин, который, по очень точным словам Вениамина Блаженного, отказался от Бога — и именно в этом была драма Есенина как поэта. Вениамин Блаженный там, где духовный опыт, мистический опыт личности становится первостепенно важным, а поэзия только окружает этот опыт, нежно и ненарочито собой его оплетает. И в этом — двойственность Вениамина Блаженного, а может быть, и вся невозможность известности, широкой известности таких стихов. Но в этом же мерило их подлинности.

Когда я читала эти слова Вениамина Блаженного, эту формулу «религия — зеркало любого творчества», запись бесед с ним, я вспомнила об авторском предисловии другого поэта, изумительного поэта второй половины ХХ века Георгия Недгара. И о нем я сегодня тоже скажу несколько слов.



Страницы: 1 2 3