Евгений Клюев: «Для меня единственная возможность писать стихи — это отключить в себе филолога».

Евгений Клюев: «Для меня единственная возможность писать стихи — это отключить в себе филолога». (скачать аудио).

Принимает участие: Евгений Клюев

Программа: Интервью


Литературное радио: Скажите, а Вы когда-нибудь пробовали совмещать стихи и сказки, то есть писать сказки в стихах?

Евгений Клюев: Нет, этого я не пробовал. Но я не так давно написал стихи к сказкам — к моим собственным сказкам. Есть такая очень милая актриса Анна Куненкова, она работает в Московской филармонии и разъезжает по всей стране с моими сказками. И ставит их с детьми в своей театральной студии, где возникла однажды идея, что неплохо бы в этих постановках еще и что-нибудь спеть. Тогда я и написал несколько стихотворений к разным сказкам. На те же темы, что сами сказки. Вот это был единственный опыт. Если не считать текста песенки на музыку Резо Чиринашвили в спектакле РАМТа «Сказки на всякий случай». Но сказки в стихах — нет, я не пробовал писать.

Литературное радио: А насколько часто Вам удается общаться в Дании на русском языке? Или там это исключено?

Евгений Клюев: Ни в коем случае не исключено. Я работаю в языковом центре, где есть студенты из разных стран. Они, понятное дело, изучают датский язык, как всегда бывает в таких языковых центрах. И в каждый сезон у меня бывает человек десять русскоязычных студентов. Кроме того, я же ведь говорю по телефону, пишу и получаю письма, то есть общение происходит и по-русски, так что я не чувствую себя оторванным от русского языка. Но, конечно, основной массив всего, что я произношу за день — это датский.

Литературное радио: Вы как-то следите за публикациями других писателей, за книгами? Это через Интернет происходит или есть какие-то другие возможности?

Евгений Клюев: В основном через Интернет, хотя не могу сказать, что много времени провожу в сети. Кроме того, когда я уезжаю в Данию, то обычно увожу с собой некоторое количество книг. У меня, слава Богу, есть хорошие друзья, которые их для меня отбирают. Как правило, получается, что назад я везу почти одни книги и стараюсь все-таки быть хоть сколько-нибудь в курсе того, что происходит сейчас в русской литературе.

Литературное радио: Вопрос от слушателя, которого зовут Андрей. Зачитываю: «От Ваших стихов веет удивительной внутренней свободой. Это замечательное качество редко бывает врожденным. Какие события, люди или, может быть, книги сыграли роль в формировании этого чувства внутренней свободы?»

Евгений Клюев: Это хороший вопрос. Спасибо за него. Я думаю, дело тут именно в невозможности того, чтобы от моих стихов что-нибудь зависело в моей жизненной ситуации, в моей судьбе. То есть, я никогда не делал ставок на то, что я пишу, никогда не делал ставок на стихи, никогда их никому не продавал, никому не предлагал настойчиво и так далее и тому подобное. Я всегда писал стихи просто потому, что я писал стихи. И думаю, что вот это и может быть в них заметно… А судя по тому, что говорит Андрей, это заметно, и я очень благодарен ему за это наблюдение.

Литературное радио: Кто Ваши любимые поэты и писатели?

Евгений Клюев: Мои любимые поэты и прозаики, то есть те, кого я постоянно перечитываю, — это в основном поэты и прозаики прошлого. Далекого и не очень далекого. Среди прозаиков это, прежде всего Платонов, которого я могу перечитывать сколько угодно и когда угодно. Это замечательный совершенно Бабель, это Булгаков… Вот, стало быть, писатели такого круга и такого плана. Что касается поэзии — это весь Серебряный век, это Пастернак, это Мандельштам… Я знаю это период довольно хорошо, даже, я бы сказал, очень хорошо, многое — наизусть, но, тем не менее, перечитываю и перечитываю. Кроме того, есть в истории ранней советской литературы такая группа — обэриуты. Поэты из этой группы меня всегда интересовали, их я тоже часто перечитываю. Имею в виду, Хармса, Введенского, Олейникова, раннего Заболоцкого и так далее.

Литературное радио: Плюс все то, что связано с абсурдом? С тем, чем Вы занимались, или не занимались, или…

Евгений Клюев: Да. Я очень люблю абсурд в литературе, и мне кажется, что у меня с ним такие… достаточно интимные отношения. То есть, меня никогда не раздражал абсурд, я никогда не искал в нем больше смысла, чем в нем заложено. И как-то мне всегда с ним было хорошо.

Литературное радио: А Ваши любимые фильмы?

Евгений Клюев: Мои любимые фильмы? Тут тоже у меня, видимо, такой старомодный вкус. Я очень люблю Феллини, я очень люблю Дзеффирелли… Из более поздних — пожалуй, больше других люблю Гринуэя. И, наверное, на этом остановлюсь, потому что у меня очень много любимых режиссеров, в том числе и русских режиссеров или, там, советских старых режиссеров… Но вот, видимо, Гринуэя назову как самого любимого.

Литературное радио: Несколько слов о технологии Вашей работы. Как совмещаются в одном человеке проза и поэзия? Работаете ли Вы над стихами, когда пишете большие прозаические вещи? И еще… Известны, скажем так, два типа поэтов: один тип — это когда человек идет по улице, вдруг ему приходит строчка, и все — бах, получается стихотворение, а другой — о котором человек говорит: я сажусь за стол и пишу стихи. А как это у Вас?

Евгений Клюев: Мне уже пятьдесят шесть лет, поэтому в моей жизни бывало всякое… Но вот никакой специальной методики по разделению стихов и прозы у меня нет. Скорее всего, потому, что очень рано привык совмещать в себе лингвистику как один тип мышления и художественную литературу как другой. И довольно рано научился переключаться с одного типа мышления на другой. Наверное, на самом деле не так интересно говорить о том, как я переключаюсь с прозы на стихи, как о переключении с лингвистики на литературу. Потому что они у меня не путаются. Я не анализирую того, что пишу, как лингвист, и не пишу свои научные работы, учебники или учебные пособия, используя навыки, необходимые при написании произведений художественной литературы. Что касается того, как перемежаются в моей жизни и совмещаются ли по времени проза и стихи, то это довольно сложный вопрос. Вот, например, когда я писал только что вышедший роман — он на этой неделе вышел, называется «Андерманир штук» и поступит в продажу в середине мая — я занимался им много месяцев и должен сказать, что он прекрасно уживался со стихами. Другие вещи не так хорошо уживались. И еще я знаю, что когда начинаю вдруг рисовать (я ведь еще и рисую), то писать совсем не могу. Тут совершенно определенно два разных навыка не совмещаются, а там, где дело касается собственно письма, оказывается, много чего можно совместить.

Литературное радио: Ну, то есть пишется проза, потом что-то такое в Вас происходит, начинает писаться поэзия, потом…

Евгений Клюев: Нет. Пишется проза… Я теперь уже не пишу ничего маленького в прозе, сказок много уже написал, рассказы почему-то не вызывают у меня особенного интереса, а роман — это долгий процесс. Или, иначе говоря, это большой какой-то кусок жизни, когда пишется роман. Ну, и периодически, время от времени, на фоне этого романа, и очень часто в темы этого романа, сами собой пишутся какие-то стихи. Но я не помню ситуации, когда бы я сел писать стихи, не имея уже в сознании чего-то готового. Потому что стихи для меня, прежде всего, хождение — и, кстати, тут я не оригинален совсем… Если я действительно хочу закончить некую композицию, я должен ее выходить. То есть мне нужно движение, мне нужна эта моторика — только тогда у меня все получается. Из сидения же за столом — я совершенно точно знаю — ничего не получится, а даже если что-то и получится, то потом надо это будет «переходить».

Литературное радио: То есть нужен ритм?

Евгений Клюев: Нужен ритм, да, нужно движение.

Литературное радио: Как раз об этом, о ритме, вопрос от радиослушательницы Ирины: в книге Леонида Сабанеева «Воспоминания о Скрябине» описывается разговор, в котором Скрябин говорит, что музыкальный ритм — это заклинание времени. Музыка заколдовывает время, управляет им и может даже его остановить. Можно ли, на Ваш взгляд, такое сказать о ритме слова?

Евгений Клюев: Видимо, можно, но только с некоторым ограничением. Потому что слово все-таки гораздо конкретнее, музыка слова гораздо конкретнее, чем музыка музыки. Безусловно, есть ритмы времени, безусловно, есть предпочтительная ритмика. Это можно проиллюстрировать историей русской и советской литературы, где в какую-то эпоху менялся самый характер ритма, когда вся поэзия вдруг переходила на дольники или когда вся поэзия начинала пользоваться рублеными стихами, и так далее и тому подобное. То есть можно сказать, что время неким образом монументализируется в стихотворной музыке. Но я думаю, что стихотворные ритмы или стихотворные размеры, они все-таки менее разнообразны, чем музыкальные, существует классический набор размеров, и с ним надо считаться… ну, или я, во всяком случае, не могу их просто отрицать. Но иногда ты вдруг ловишь себя на том, что новое стихотворение обладает ритмом, очень напоминающим тебе другое только что написанное стихотворение, хотя новое — совершенно другого плана, совершенно другого настроения. И тут возникает некий внутренний конфликт: можно ли, а если да, то до какой степени можно пользоваться одним и тем же инструментарием для передачи очень разных состояний. Хотя в принципе, мне кажется, ритм в музыке и ритм в поэзии — родственные вещи. С теми оговорками, которые я сделал, — родственные.

Литературное радио: А верлибр Вы как-то используете в своем творчестве?

Евгений Клюев: Да, конечно, что-то пишется и верлибром. Но только я против такой формулировки: «использование верлибра», потому что стихи приходят как бы уже готовыми, приходят уже в состоянии верлибра, вот и получаются верлибром. Я только к пятидесяти шести годам и понял, что стихотворение рождается уже почти готовым, его только надо нащупать опять. Это такая вот платоновская идея узнавания, а не знакомства.

Литературное радио: Скажите, филологическое образование, оно мешает или помогает при сочинении стихов? Есть такое мнение, что стихи филолога чем-то особенны. Вы с ним согласны или нет?

Евгений Клюев: Не знаю… Видимо, в разных людях это может работать по-разному. Для меня единственная возможность писать стихи — это именно отключить в себе филолога. Но я охотно допускаю, что у других людей это происходит по-другому, и, когда человек с филологическим образованием пишет стихи, филологические механизмы работают в нем как своего рода цензура. Мне бы это было скучно. Но я не думаю, что этот вопрос предполагает какой-то конкретный ответ, скорее всего, повторю, у разных людей это происходит по-разному.

Литературное радио: А разве «отключить филолога» — это вообще реально? Вот ведь в чем суть вопроса.

Евгений Клюев: Для меня — реально, то есть я очень надеюсь, что мне это удается. Но, конечно, судить об этом не мне. Хотя… хотя почему же и не мне? Может быть, и мне. Я считаю, что мне удается отключить в себе филолога, потому что я просто пишу стихи, а если бы не мог отключить в себе филолога, должен был бы спотыкаться на каждой строке и в конце концов остановиться. Просто в силу богатства поэтической традиции или осознания богатства поэтической традиции остановиться и сказать: «Господи, да что же это со мной?!» А я так себе не говорю.

Литературное радио: Читая вчерашнюю ленту новостей, я обнаружил, что упоминавшийся Вами роман «Андерманир штук» вошел в лонг-лист «Большой книги» 2010 года. Поздравляю Вас с этим. Расскажите подробнее об этом произведении — что это?

Евгений Клюев: За поздравление спасибо, а вот рассказать, видимо, не смогу. Это достаточно сложный роман, в нем несколько сюжетных линий, очень сильно переплетенных. Именно поэтому, когда возникла идея публиковать роман в журнальном варианте, это оказалось невозможно. Выяснилось, что его даже сократить нельзя таким образом, чтобы получилось вежливо по отношению к читателям. Так что «Андерманир штук» я могу охарактеризовать только чисто внешне: это роман, который начинается на рубеже шестидесятых-семидесятых годов прошлого века и заканчивается близко к нашему, в конце девяностых. Это серия частных судеб и некоторое количество сфер или кругов, вовлеченных в пространство романа и соотнесенных с этими частными судьбами. Это мир цирка или мир фокусов, иллюзии, это мир академической науки, это мир паранормальных явлений, это мир московской топографии и топонимики… и все это в довольно сложном переплетении. Поэтому было бы очень трудно Вам этот роман представить. Но он выходит буквально через две недели, и я думаю, что Вы сможете его прочитать.

Литературное радио: А что означает название?

Евгений Клюев: Слова «андерманир штук» на самом деле довольно известны, но забыты нашим поколением, или нашими поколениями, или более поздними поколениями, а может, и более ранними. Это всего-навсего традиционное начало раешного комментария к картинкам в ярмарочном балагане. Картинки показывались через волшебный фонарь, и ввод каждой новой темы или каждой новой страны, о которой сообщал уличный актер, маркировался этой самой присказкой: «а вот, господа, андеманир штук, новый вид, город Москва стоит» — и потом показывалась сценка из московской жизни. Менялась тема, менялось изображение, а этот вот период повторялся снова: «а вот господа, андеманир штук, новый вид, город Венеция стоит», — потом показывался кусочек из венецианской жизни. И так далее. Мне это присловье или эта присказка была нужна именно потому, что в романе много тем, и все они вводятся как по мановению волшебной палочки: а вот, господа, андеманир штук, новый вид! — и еще один поворот романа. Такое вот сложное название. Но у него есть еще и другие функции в романе, которых, не пересказывая всего подряд, не раскроешь. Так что простите: представить Вам как следует я не смог ничего — ни названия, ни содержания.

Литературное радио: Вы как-то с цирком связаны?

Евгений Клюев: Я был связан с цирком лишь таким странным образом, что, когда я жил в Москве, то жил в цирковом доме, и меня окружали цирковые, многие из которых были моими друзьями или друзьями моего деда, с которым мы жили вместе. Так что с этой средой я соприкасался достаточно близко, хотя с цирком как таковым никаких сложных отношений у меня не было.

Литературное радио: И в заключение я попрошу Вас прочитать еще сказочек.

Евгений Клюев: Еще сказочек — пожалуйста. Вот такая вот сказочка, которая называется «Как веревочка вилась».


Как верёвочка вилась

Это будет непросто: рассказать, как Верёвочка вилась, — больно уж замысловато она вилась… Честно говоря, я и сам не видел никогда, чтобы та или иная верёвочка вилась так замысловато! Большинство верёвочек ведь как вьётся: виток вправо — остановка, виток влево — остановка, виток вокруг — остановка… и никаких тебе перемен. А эта Верёвочка вилась просто как Бог на душу положит. И не признавала она ни вправо, ни влево, ни вокруг: начнёт, стало быть, виток вправо, а уйдёт влево — и поминай как звали! А уж об остановках и говорить нечего: не было никаких остановок.
— Так верёвочки не вьются, — строго замечал Дедушка, наблюдавший за тем, как Верёвочка вилась. Уж кто-кто, а Дедушка-то всё про верёвочки знал: он таких верёвочек на своём веку сотни, а может быть, и тысячи перевидал.
Потому-то Дедушке и верили: раз говорит, что верёвочки так не вьются, значит, не вьются!..
А Верёвочка — вилась! И возникало впечатление, что дедушкины слова для неё ничего не значат. И ещё возникало впечатление, что ей было всё равно, как верёвочки вьются….
— Дедушка, — говорили все вокруг, — да что ж у нас тут получается? Ты говоришь, верёвочки так не вьются, а она вьётся и вьётся!
В ответ на это Дедушка только пожимал плечами и бормотал себе под нос:
— Просто чепуха какая-то получается! А больше ничего не получается…
Сказать по совести, Верёвочка иногда на минутку останавливалась и говорила себе: «Скорее всего, это чистая правда, что так верёвочки не вьются. Скорее всего, мне давно пора перестать так виться, а то прямо даже и неловко…» И она уже было совсем начинала переставать, и она уже было почти переставала, но в конце концов забывала переставать — и опять вилась как Бог на душу положит, потому что замечательное это было занятие — виться как Бог на душу положит!..
— Простите, Вы где учились виться? — спросил вдруг у Верёвочки некто… некто в белом.
— С кем имею честь? — растерялась Верёвочка: она никак не могла разглядеть говорившего.
— Мотылёк, — представился крохотный собеседник. — Мотылёк из породы однодневок.
— Рада познакомиться, — сказала Верёвочка и тоже представилась: — Верёвочка. Верёвочка из породы… — Тут она хорошенько подумала и исправилась: — Беспородная. А виться… виться я нигде не училась: у меня оно как-то само — вьётся.
— А у меня как-то само не вьётся, — вздохнул Мотылёк. — Нет, конечно, у меня тоже как-то вьётся… но только не так здорово, как у Вас.
Тогда Верёвочка смутилась и сказала по секрету:
— Самой-то мне иногда кажется, что не так уж и здорово… Дедушка вон всё время недоволен: говорит, так верёвочки не вьются. Уж кто-кто, а Дедушка-то всё про верёвочки знает!
— Это точно, — согласился Мотылёк. — Дедушка знает.
— Он потому знает, что уже очень много лет на свете живёт, — подхватила Верёвочка. — И верёвочек таких на своём веку сотни, а может быть, и тысячи перевидал.
— А я вот ни одной не перевидал, — сознался Мотылёк. — И даже больше скажу: я, кроме Вас, ни одной верёвочки в жизни не встречал. — Он основательно вздохнул и вдруг с решительностью закончил: — Но вьётесь Вы всё равно здорово. Мне почему-то даже кажется, что Вы лучше всех на свете вьётесь. Вейтесь так, пожалуйста, всегда!
— Всегда она не сможет, — заметил случившийся поблизости Дедушка. — Потому что… потому что сколько верёвочке ни виться — конец будет. — Нельзя сказать, что он произнёс это с радостью… но и огорчения особенного в его голосе тоже не было.
— Вот видите? — шепнула Верёвочка Мотыльку и с грустью повторила: — Конец будет. Уж кто-то, а Дедушка-то про верёвочки всё знает!
— Дедушка знает… — опять согласился Мотылёк, а потом опустился около Верёвочки и совсем тихо — так, чтобы Дедушка не слышал, — сказал: — Но для Дедушки Вы просто одна из верёвочек… из тех самых верёвочек, которых он на своём веку сотни, а может быть, и тысячи перевидал. Для меня же Вы единственная в мире верёвочка, первая и…  и последняя. Вы вились, когда я появился на свет, и будете виться, когда я исчезну… а мне уже скоро исчезать: я же из породы однодневок! И вот что я Вам скажу: для меня Вы так и будете — виться и виться, и Вам никогда не будет конца. Для меня Вы вечная Верёвочка… даже не так: для меня Вы — вечность.
С этими словами он действительно исчез, а Верёвочка, горько вздохнув, продолжала виться. Она вилась под наблюдением Дедушки, который время от времени качал головой и строго повторял: «Так верёвочки не вьются». Впрочем, теперь уже Верёвочка и вовсе не слышала дедушкиных слов: она вилась, вилась, вилась — и всё не было и не было ей конца.


Два зонтика

Два зонтика познакомились в липовой аллее. Они шли навстречу друг другу — и прямо-таки обмерли, когда их хозяева остановились и заговорили.
— Здравствуйте, — сказал хозяин Чёрного Зонтика голосом низким и мягким. — Какими судьбами в наш район?
— Здравствуйте, — сказала хозяйка Пёстрого Зонтика голосом светлым и лёгким. — Проездом.
Разговор продолжался, но зонтики не слышали его. Да если бы и слышали — разве могут зонтики понимать человеческий язык! А если бы и понимали — разве могут зонтики разобраться в человеческой жизни! Впрочем, зонтикам было не до этого: они смотрели друг на друга.
— Вы так красивы, — хрипло произнёс Чёрный Зонтик, — что у меня даже болят глаза. Как называются Ваши цветы?
— Ромашки, — прошелестел Пёстрый Зонтик.
— Ромашки, — повторил Чёрный. — Никогда не видел таких цветов у других. А ведь объездил весь мир. Наверное, Вы из какой-нибудь далёкой страны?
— Ах, нет, — рассмеялся Пёстрый Зонтик. — И даже не из другого города. Что же касается моих ромашек… Посмотрите, какие красивые японские цветы на зонтиках вокруг Вас!
— Мне до них дела нет. А Ваши ромашки напомнили мне детство. Моя деревянная ручка родом из леса. В том лесу был один замечательный лужок. Может быть, на нём росли такие цветы, как Ваши, только я уже точно не помню. Это было давно.
Зонтики даже не замечали, что давно движутся в одном направлении.
— А я, — смущённо сказал вдруг Чёрный Зонтик, — наверное, кажусь Вам таким, как все.
— О нет! — с поспешностью воскликнул Пёстрый Зонтик и очень смутился от своей поспешности. — Вы совсем не похожи на всех. Вы такой большой и печальный… Наверное, от того, что Вы такой большой, в Вас так много печали.
Чёрный Зонтик усмехнулся:
— Просто я старый. Когда я был молод и у меня были ещё целы все спицы, я, кажется, действительно, выглядел… гм, бравым. Я раскрывался, с таким, знаете ли, треском: крррах! Многие прохожие даже шарахались. А теперь меня трудно раскрыть — и спицы мои скрипят. Ну и потом, я, конечно, изрядно пообносился. Видите ли, меня уже несколько раз латали. И чехол давно потерялся — где-то при переездах. И ручка вся в царапинах, — Чёрный Зонтик улыбнулся и стал от этого ещё печальней.
— Я люблю Вас, — неожиданно сказал Пёстрый Зонтик. — Вы самый лучший зонтик на свете!
— Я? — оторопел Чёрный Зонтик. — Да Вы только посмотрите, какой роскошный зонт шагает справа от Вас. Он даже весь напрягся и смотрит на Вас — как… как влюблённый!
— Он не влюблённый, — едва скользнув взглядом направо, сказал Пёстрый Зонтик. — Он — самовлюблённый.
— Боже мой! — рассмеялся Чёрный Зонтик. — Вы так молоды и так прекрасны…
Внезапно оба зонтика закрыли и сдали на вешалку. Их хозяева вошли в кафе. Зонтики оказались совсем рядом — на соседних крючках.
— О чём Вы думаете? — спросил Пёстрый Зонтик, чтобы не молчать.
— Я думаю о том, — тщательно подбирая слова, отвечал Чёрный Зонтик, — что, если бы я был немного моложе, то попросил бы разрешения поцеловать Вас.
В ответ Пёстрый Зонтик прильнул к Чёрному — они поцеловались и улыбнулись друг другу в темноте.
— Скажите, а Вы часто целовали другие зонтики? — спросил вдруг Пёстрый Зонтик.
— К сожалению, часто, — отвечал Чёрный, — но разве это имеет значение?
— Нет, — просто ответил Пёстрый Зонтик.
— Мы будем жить вместе! — Чёрный Зонтик заговорил взволнованным шёпотом. — Я никогда не буду пускать Вас под дождь, чтобы не поблёкли Ваши ромашки. Я один буду ходить под дождь: смотрите, какой я большой! Подо мной хватит места не только двоим, но и четверым, если каждый возьмёт соседей под руки. Я буду держать Вас в чехле — красивом чехле с ромашками. И только очень редко стану открывать чехол, чтобы полюбоваться Вами.
— Нет-нет, — протестовал Пёстрый Зонтик, — это я буду ходить под дождь! Вас нужно беречь: ведь таких, как Вы, нет больше.
Они говорили — и, часто-часто ударяясь об пол, с них капали слёзы.
— Всё мне тут намочили! — проворчал старенький гардеробщик, доставая из кармана клетчатый носовой платок и прикладывая его к глазам. Старенький гардеробщик всю жизнь проработал на вешалке: он хорошо понимал язык зонтиков.
Зонтики долго гуляли в тот день по улицам и строили планы. Внезапно они зацепились друг за друга — и…
— Вы куда? — вскрикнул Чёрный Зонтик и почувствовал укол спицы в самое сердце.
— Я не знаю! — пролепетал Пёстрый Зонтик и вывернулся наизнанку.
Хозяйка Пёстрого Зонтика что-то ещё сказала хозяину Чёрного — зонтики не слышали ни хозяйки, ни хозяина. Да если бы и слышали — разве могут зонтики понимать человеческий язык! А если бы и понимали — разве могут зонтики разобраться в человеческой жизни!
— Вы найдёте меня? — издалека кричал Пёстрый Зонтик.
— Обязательно! — отчаянно хрипел Чёрный.
И, совсем уже потеряв его из виду, Пёстрый Зонтик, расталкивая другие пёстрые и чёрные зонтики и взлетая над ними, прозвенел на самой высокой и чистой ноте:
— Я напишу Вам письмо-о-о!

Литературное радио: Спасибо большое! В гостях у «Литературного радио» был Евгений Клюев.



Страницы: 1 2