Интервью Евгения Рейна Литературному радио.

Интервью Евгения Рейна Литературному радио. (скачать аудио).

Принимает участие: Евгений Рейн

Программа: Интервью


Разместить в блоге

Литературное радио: Евгений Борисович, Вы познакомились с Иосифом Бродским в 1959-м году. Расскажите о том, как произошло знакомство.

Евгений Рейн: Я правда не помню, это был 59-й или может даже 58-й год. Я — ленинградец, это общеизвестно. Существовала компания поэтов в Ленинграде, которая включала в себя человек семь-восемь. Это Лев Лосев, покойный Владимир Уфлянд, живущий в Ленинграде Михаил Еремин, мои друзья Дмитрий Бобышев и Анатолий Найман. Может, я что-то и слышал о существовании Бродского, но знаком с ним еще не был. У меня был приятель, Ефим Славинский. Теперь он живет в Лондоне, многие годы проработал на BBC. А тогда он приехал в Ленинград из Киева. И ему приходилось постоянно снимать какие-то комнаты. На окраине Ленинграда есть такой Благодатный переулок. Там он снимал однокомнатную квартиру. Я точно сейчас сказать не могу был это 58-й год или 59-й.  Он меня пригласил познакомиться с какими-то его друзьями — молодыми поэтами. Я приехал один, меня встретил Славинский и сказал, что тут находится такой молодой поэт, который все время читает свои стихи и никому не дает сказать ни слова. Он попросил поговорить с ним, объяснить, что так поступать нельзя. И он вывел ко мне молодого человека, очень застенчивого, рыжеватого, в какой-то очень скромной, бедной курточке. Это и был Бродский. Я объяснил ему, что здесь не стоит так длительно выступать, тем более, что уже появились какие-то девушки, вино и в общем было не очень до стихов. И пригласил его к себе. Я жил тогда с родителями, в центре города, на Красной улице. Буквально на следующий день он пришел ко мне и стал читать свои стихи. Я понял, что он человек одаренный. Это были какие-то его ранние стихи. От этого периода, по-моему, мало что осталось. Он никогда эти стихи не публиковал, они частично были подражательными. Чем-то они напоминали стихи мэтров европейского модернизма Пабло Неруды, Назыма Хикмета, Яниса Рицоса. Я ему это все сказал, и мы отправились погулять на Васильевский остров. Зашли в пивную, выпили. Он рассказал, что зарабатывает в геологических экспедициях и на днях уезжает.
Осенью он вернулся, и зашел ко мне вновь — уже с другими стихами. Они понравились мне гораздо больше. От этих стихов что-то осталось: Пилигримы, Посвящение (своему другу) Феде Добровольскому, еще какие-то стихи.
И с этого начались наши отношения. Он, как и я, жил с родителями на Литейном в знаменитом доме Мурузи. Стали мы часто видеться. Я его познакомил со всеми остальными. Привел его к Лосеву (Лившицу), познакомил с Найманом и Бобышевым. Но он к этому времени уже как-то знал ленинградскую поэзию. У него еще была какая-то своя компания, которая в основном интересовалась не стихами, а какими-то эзотерическими вещами типа дзэн-буддизма… Всякими восточными мистическими обстоятельствами. Это были Андрей Волохонский, Гарик Гинзбург-Восков, еще какие-то люди. Это был, наверное, год 61—62-й.  Мы довольно часто виделись и я даже помню такое событие, которое в жизни Бродского наверное весьма и весьма значительно. Были октябрьские праздники 62-го года. На эти праздники было принято, чтобы в Ленинград из Москвы приезжали поэты. И вот к Борису Понизовскому — был в Ленинграде такой человек, его тоже уже нет в живых; экзотическая, забавная, примечательная личность — ему трамваем отрезало ноги, он был калека, на костылях, у него была отдельная квартира на Колокольной улице в Ленинграде — приехал из Москвы поэт Валя Хромов и привез (мы их до этого не читали) в машинописи большие поэмы Цветаевой: Поэму горы, Поэму конца, Крысолова. В общем несколько поэм. По-моему, еще такую поэму Царь-девица. Мы пришли туда. Бродский все это выслушал и попросил, чтоб ему дали на день-два. Хромов долго отказывался, но я его упросил. С того момента Цветаева навсегда осталась для него главным русским поэтом XX века. И вскоре после этого (это безусловно связано с впечатлениями от поэм Цветаевой) он стал писать поэму «Шествие».

Литературное радио: Бродский называл Вас своим учителем. В чем проявлялось ученичество Бродского?

Евгений Рейн: Мне часто задавали этот вопрос. Просто я был старше Бродского на пять лет. Это очень существенный срок в молодые годы и видимо я что-то уже обдумал, придумал. Я к этому времени был человек достаточно начитанный, во всяком случае, я хорошо знал русскую поэзию 20-го века. У меня были собственные книги Пастернака, Мандельштама, символистов, Ахматовой. Именно я был тем человеком, который познакомил с ней Бродского. Она жила в Комарово, там у нее был дом-дача и я договорился о нашей встрече с Анной Андреевной, которую я к тому времени давно знал. С 58-го года или даже с 57-го.  Хотя, на самом деле, я познакомился с ней еще будучи одиннадцатилетним мальчиком. В 46-м году. Это было после ждановского постановления. Была зима. Моя тетка — Валерия Яковлевна Познанская хорошо знала Ахматову. И когда приехала в Ленинград, пригласила Анну Андреевну к себе в гостиницу Астория. Пригласила она и меня с мамой. А в 58-м году я уже сам нашел Ахматову.
Забавно, что когда я пытался вспомнить дату знакомства Ахматовой и Бродского, мне помогло одно любопытное совпадение — когда мы на электричке ехали к Ахматовой, то работали все радиостанции Советского Союза и передавали запуск в космос космонавта номер два — Германа Титова. Тогда я позвонил своему знакомому — Ярославу Голованову, знаменитому журналисту и специалисту по космосу, и спросил, когда запустили Германа Титова. Он моментально мне ответил — 7 августа 1962 года.

Литературное радио: Анна Андреевна учила чему-то или это было просто общение?

Евгений Рейн: Абсолютно никаких уроков в общем смысле не было. Она что-то вспоминала, рассказывала о 10-х годах, о 20-х.  Мы довольно часто ее видели. Когда я к ней пришел, она еще жила на улице Красной Конницы около Смольного, но вскоре она переехала на Петроградскую сторону, ей дали квартиру в доме Союза писателей. Там была улица Ленина, теперь она называется Широкая. И там она жила со своей падчерицей Ириной Пуниной и с ее семьей. Еще у нее был маленький домик, который она называла «будка» — в Комарово, в поселке Союза писателей. Со временем Найман стал ее секретарем, а я довольно часто у нее бывал и один, и с Бродским, и с Найманом, и с Бобышевым. Нет, никаких поэтических уроков не было. Это были личные какие-то общения, но они, я думаю, для нас для всех имели огромное значение, потому что это была такая цепь русской поэзии и как-то через Ахматову мы вернулись и в 20-е годы и в 10-е годы, и к акмеистам, и к Мандельштаму, и к Блоку.

Литературное радио: Скажите, а внутри вашей группы — Бобышев, Найман, Рейн, Бродский — было сотрудничество или соперничество?

Евгений Рейн: — Мы были приятели. Нет, я не чувствовал никакого соперничества. Может быть, только Бродский… Он называл это «взять тоном выше"… Но довольно скоро он стал заметной фигурой в Ленинграде. Его узнала Ленинградская литературная интеллигенция. Он выступал. Где мы тогда выступали? Или это были какие-то студенческие общежития, потом было такое поэтическое кафе »Белые ночи«, где мы выступали, потом там раз в году было какое-то общеленинградское поэтическое выступление иногда в политехническом институте иногда в каких-то других залах. Я не помню, чтобы было какое-то особенное соперничество.

Литературное радио: Расскажите о вашем знакомстве с Кушнером, Горбовским, Уфляндом и Лосевым.

Евгений Рейн: Это всё друзья моей молодости. Я их всех хорошо знал. И знаю тех, кто остался жив. С Лосевым я познакомился, когда ещё учился в 9-м или 10-м классе. Мы были соседями по Ленинграду. Тогда же я познакомился с Кушнером. (Приблизительно года с 53-го).. Мы были вместе на поэтической конференции молодых поэтов, которая в Ленинграде проводилась, по-моему, в 54-м году в Союзе писателей. Потом как-то поддерживали эти отношения и остались друзьями на всю жизнь. Приблизительно в ту же пору я познакомился с Горбовским, который был очень популярен в молодой ленинградской поэзии. Он был поэт чрезвычайно оригинальный, мало на кого похожий. Мы были соседями. Я уже переехал на другую квартиру, на берег Невы, а он жил через мост на Васильевском острове, у него там комнатка была. Я его посещал. Потом он переехал на Пушкинскую улицу, где уже было место такое, где часто многие ленинградские поэты встречались. Он написал книгу воспоминаний. Она вышла, быть может, лет восемь или девять тому назад в Ленинграде. Там обо всём этом написано. Я всегда с большой симпатией к нему относился. Потом мы как-то расстались. Его стали издавать. У него вышла первая книжка. По-моему, она называлась «Поиски тепла». Ну, а меня всё ещё не печатали, и мы как-то отдалились, хотя мы и до сих пор в хороших отношениях.
А что касается Уфлянда, которого уже нет в живых, это немножко отдельная история. Он сразу занял очень видное место в ленинградской поэзии. Его окружала своя компания: Красильников, Юра Михайлов, Миша Ерёмин, Лёня Виноградов. Вот уже кроме Ерёмина никого нет в живых. Он тоже был моим близким приятелем. Если с Горбовским я на определённом этапе расстался, то как раз с Уфляндом я всю жизнь поддерживал отношения. И потом они как-то были скреплены тем, что мы оба были приятели Бродского. Уфлянд со временем очень мало стал писать, работал в прикладных областях: писал тексты для оперетт, для кино.
Когда я бываю в Америке, я всегда вижу Лосева. У нас до сих пор с ним очень близкие, короткие отношения. Я высоко ценю его как поэта. Считаю, что он поэт замечательный.

Литературное радио: Расскажите о Вашем знакомстве с Борисом Рыжим.

Евгений Рейн: — Он сам меня нашел, это было года за 3—4 до его самоубийства. Я сразу оценил его стихи. Он мне показался человеком очень одаренным. Мы потом встречались в Ленинграде, где у него были друзья, тоже очень одаренные поэты: Александр Леонтьев, Алексей Пурин. А я в это время был членом жюри премии Антибукер — была такая премия, ее больше нет, по-моему. И я настоял на том, чтобы ее дали Рыжему. И Рыжий эту премию получил. Потому что мое предложение поддержал Илья Фаликов, который был тоже членом жюри. Ну а потом случилось это, до сих пор не вполне объяснимое, его самоубийство. Я продолжаю быть большим сторонником его стихов. Считаю его поэтом замечательно одаренным, в каком-то смысле знаковым, значительным очень поэтом. Каждый год зимой я езжу в Екатеринбург — на чтения его памяти.

Литературное радио: Вы родились в Ленинграде, а жили долгое время в Москве. Какой из этих городов, на Ваш взгляд, оказал большее влияние на Вашу поэтику?

Евгений Рейн: Да, я провёл жизнь между Москвой и Ленинградом. В Москве был во время войны, но я был еще совсем мальчик, я только начинал в школе учиться. А потом долгая жизнь в Ленинграде. Думаю, я целиком воспитан ленинградской атмосферой и ленинградской (петербургской) поэзией. Она же, в общем, очень особая, отдельная. Она основана на акмеизме. И я ещё застал какие-то остатки ленинградской поэзии. Я помню еще поэтов довоенных, которые в Ленинграде были: Шефнера, Рождественского, Спасского и послевоенные поколения. Я думаю, что хотя я жил то там, то здесь, но, в общем, я ленинградец, конечно, петербуржец процентов на 80—90..

Литературное радио: Вы писали сценарии для кино. Почему вы вообще решили заняться кино, и какое влияние на вашу поэтику оказало визуальное искусство?

Евгений Рейн: Я стал заниматься кино, просто потому, что надо было как-то существовать, что-то зарабатывать, а я был по профессии инженер. Меня привели на ленинградскую киностудию научно-популярных фильмов (в просторечии Научпоп). Там давали какую-то работу, причем самую разнообразную. Можно было делать технические фильмы, а можно гуманитарные. Я помню писал сценарий о Лермонтове. Кстати и Бродский там пытался работать. Мой приятель, кинорежиссер Кирнарский писал сценарий о гравюрах художника Рембрандта Ван Рейна, которые были в собрании Эрмитажа. И мне пришло в голову, что текст для этого фильма может написать Бродский. Он попробовал, но он не умел соглашаться, а хозяин кино всегда режиссер. На этой почве он разошёлся с Кирнарским. Текст был написан, но в фильм пошел текст другого сценариста. Бродский получил какие-то маленькие деньги, а текст, видимо, на киностудии лежит до сих пор, если его не извлекли. Потом на этой киностудии работали и другие поэты, например, Леонид Аронзон, тоже приятель Бродского. А я много там работал, ну просто надо было как-то существовать. У меня уже была семья — жена и ребёнок, надо было просто зарабатывать.

Литературное радио: Ваша первая книга «Имена мостов» вышла достаточно поздно — в 1984-м году. С чем это было связано? С вмешательством цензуры?

Евгений Рейн: Нет. Дело в том, что книга вышла уже на исходе Советской власти, а в это время цензура значительно ослабела. С моей книгой было много приключений. Она 16 лет валялась в издательстве и, наконец, попала в руки Евгения Храмова. Он был очень достойный, грамотный, либеральный человек и никаких особенных претензий к составу не предъявлял. Более того, он включил туда стихи, с которыми я сам не знал, что делать: включать, не включать. А потом когда она дошла до цензуры, то там, ну наверное, не больше, чем десяток строчек пришлось поправить и принципиальной правки не было нигде. Какие-то эпитеты, не более того.

Литературное радио: Какие книги для вас наиболее ценны?

Евгений Рейн: Да все. Первая книга, потому что туда вошло всё, что я написал за первые 45—46 лет своей жизни. А потом я считаю, что книга «Предсказание», где я опубликовал маленькие поэмы. Она вышла в таком издательстве, которого больше не существует, оно называлось «Пан». Я очень немного же издал книг. Тем более, что какие-то стихи я перепечатывал из книги в книгу.

Литературное радио: Вы занимались детской литературой?

Евгений Рейн: Да, очень много. Опять же, надо было зарабатывать. В Советские времена детская литература была такой областью, где собирались люди, которых в большой литературе не издавали. Поэт Давид Самойлов меня познакомил с издательством «Малыш». Его, по-моему, больше уже нету. Это издательство возглавлял выдающийся человек — Юрий Павлович Тимофеев. Человек очень одарённый, очень широких взглядов, хорошего вкуса, большой энтузиаст своего дела. Он около издательства собрал очень талантливую компанию: Генриха Сапгира, Игоря Холина, детскую поэтессу Эмму Мошковскую, Георгия Балла, Серёжу Козлова. Нам там просто давали работу. Я там выпустил около 10 тоненьких книжечек для детей. Но по тем временам за них прилично платили. Это очень помогало в жизни. Потом я издавал детские книги в других издательствах в Ленинграде.

Литературное радио: То есть, это была работа, так же, как и кино?

Евгений Рейн: Да.

Литературное радио: Чем для литераторов вашего поколения была западная культура? Ощущалось ли её разделение на массовую и высокую?

Евгений Рейн: Конечно, мы очень любили и увлекались западной культурой. Пытались её отследить. Но в советские времена с этим было много проблем. Во-первых, мы недостаточно знали языки. Кроме того, и книги поступали крайне ограничено. Но был такой канал — Польша. В Польше выходила масса книг. Они переводились. Большинство из нас на том или ином уровне знало польский язык. Ещё был журнал «Иностранная литература», какое-то количество книг выходило в переводах. Всё это имело большое значение.

Литературное радио: Расскажите об альманахе «Метрополь» и журнале «Синтаксис». Насколько опасно было сотрудничать с зарубежными издательствами?

Евгений Рейн: Журнал «Синтаксис» делал Александр Гинзбург. Это был такой московский человек. Сам он стихов не писал, но с младых ногтей, как говорят, с раннего отрочества был близок к диссидентским кругам и обстоятельствам. Он собрал несколько сборников стихов поэтов, которые тогда не издавались, и выпустил их в виде альманаха в Москве. Его вышло, по-моему, 4 выпуска. Причём, забавно, что этот альманах собирал поэтов, которые довольно скоро стали широко печататься. Там была и Ахмадулина, и Панкратов, и Харабаров. Один из этих четырёх выпусков он посвятил Ленинграду. Он приехал в Ленинград, мы с ним встретились, и я ему помогал собрать ленинградские стихи. Это сборник выходил на машинке. Он вышел довольно большим количеством экземпляров может быть, сто. Там и меня опубликовали и моих приятелей. По тем временам (53-54-йй год) это было довольно заметное событие. Что касается «Метрополя», то это уже совершенно другое, это гораздо более поздние времена — 1979-й год. Это связано с именем Василия Аксёнова, который был чрезвычайно знаменит. Можно сказать, что он был вместе с Искандером, Трифоновым самый знаменитый прозаик в России. И ему пришла в голову идея сделать альманах литературы, которая не влезает в советскую цензуру. Первоначально планировалось, что им заинтересуется такая организация, как ВААП (Всесоюзное агентство авторских прав), которое работало с западными издательствами. И что, если советские издательства никак этим альманахом не заинтересуются, то чтобы ВААП издала его только для Запада, и таким образом, легализовала бы его, так как ВААП была всё-таки советская организация. И я по просьбе Аксёнова для этого альманаха собрал всю поэзию. Я пригласил Липкина, Лиснянскую, Кублановского, Сапгира, Карабчиевского. Кроме того, там из поэзии был еще Вознесенский и Алешковский, но с текстом своих песен. Но случилось так, что ВААП в это дело вмешиваться не стал. Альманах был показан в Союзе писателей, который отнёсся к нему крайне враждебно. Тогда этот альманах передали в Америку в издательство «Ардис«, где он довольно скоро был опубликован, что вызвало в Советском Союзе большой скандал, большое раздражение. Появились резкие очень статьи в »Литературной газете«, в »Московском литераторе«. Этот скандал был поднят на такой высокий государственный уровень, вмешались какие-то силы на уровне ЦК и у всех авторов этого альманаха были свои неприятности. У одних, тех кто были относительно знамениты и уже как-то укоренены в советскую литературу они были поменьше, а у людей с непечатными именами они были гораздо крупнее. Нас абсолютно прикрыли, запретили полностью публиковаться, включили в чёрные списки на всякую литературную работу. Это коснулось прежде всего Сапгира, Кублановского, меня, Карабчиевского, Алешковского. Алешковский довольно быстро эмигрировал. Ну а нам пришлось размыкать свою судьбу. Каждому свою. Я ждал пока издадут мою первую книгу. Сапгир вернулся в кинематограф и в детскую литературу. Карабчиевский, по-моему, до перестройки так и не стал печататься. А Искандер, Ахмадулина, Битов, они через какое-то время нормально стали публиковаться, вернулись в советскую литературу. Аксёнов эмигрировал.

Литературное радио: Вы были приняты в Союз писателей в 1987-м году. Что Вам даёт членство в Союзе писателей?

Евгений Рейн: Членство в Союзе писателей было в высшей степени удобно в каких-то бытовых обстоятельствах. Мне оно ничего не дало, пожалуй, кроме того, что я несколько раз по путёвкам Союза писателей поехал в Коктебель. Я издавна был членом Литфонда и если я болел, то получал компенсацию за литературные бюллетени.

Литературное радио: Как вы относитесь к институту премий? Что лично для Вас получение Госпремии?

Евгений Рейн: Я считаю, что премии полезное дело. Во-первых, они как-то поддерживают душевно лауреатов, во-вторых, немалое значение играет и материальная поддержка. Так что, я как раз сторонник института премий. Ну а что касается Госпремии, я её получил в 1997-м году за 1996-й год. Это была премия за всю мою жизнь. Мне уже было 62. Я её получил с известным удовлетворением, я лгать не стану.


Скачать интервью Евгения Рейна для Литературного Радио (mp3, 31 Mb)