Авторская программа Сергея Арутюнова «Допрос с пристрастием». Гость программы Глеб Шульпяков.

Авторская программа Сергея Арутюнова «Допрос с пристрастием». Гость программы Глеб Шульпяков. (скачать аудио).

Принимает участие: Глеб Шульпяков

Программа: Допрос с пристрастием


Сергей Арутюнов: Добрый вечер, дорогие радиослушатели! На интернет-волнах с вами Aruta и его «Допрос с пристрастием» — программа-импровизация, в которую сейчас пришел изумительный Глеб Шульпяков.

Глеб Шульпяков: Добрый вечер!

Сергей Арутюнов: Добрый вечер, Глеб, добрый вечер еще раз все. Дорогой Глеб, я хотел бы спросить тебя об очень многих вещах. Не знаю, на что у меня хватит времени. Но ты безбрежен как… как дельта Меконга. Поэтому скажи мне, пожалуйста, каким образом поэт достигает какой-то ширины контекста? Если ты не понимаешь, я уточню.

Глеб Шульпяков: Я понимаю, о чем ты.

Сергей Арутюнов: Пишут многие, но только некоторые голоса становятся очень значимыми для языка. Я считаю тебя одним из таких голосов. Скажи, каким образом тебе удалось миновать ямы, которые на пути у многих из тех, кто писали хорошо, были? Для того, чтобы быть в этих эмпириях, нужно ведь нечто другое. Может быть, нужно наплевать на то, как ты пишешь? может быть, нужно наплевать на то, как ты выглядишь? На что в первую очередь нужно наплевать, а над чем, наоборот, усугублено думать? Почему, когда я читаю твой «Желудь», у меня складывается впечатление, что ты достиг невероятной ширины контекста? А другие, которых я тоже читаю, совершенно не достигают этого? Как тебе это удается?

Глеб Шульпяков: Ты задал четыре вопроса. На какой из них ты хочешь получить ответ?

Сергей Арутюнов: Глеб, когда ты почувствовал, что тебе удается практически все, что ты хочешь? Пластика твоих рук такова, что ты можешь говорить о предметах разнонаправленных. Огромное количество бисера, огромное количество каких-то выпавших из коробки пуговиц…

Глеб Шульпяков: Ну, смотри. Я не считаю, что это разнонаправленные и разноприродные предметы. При определенном угле зрения мне видна между ними связь. Поскольку для меня это не разные вещи, для меня это вещи созвучные, рифмующиеся. Все зависит от точки, с которой ты смотришь на рассыпанный по полу бисер.

Сергей Арутюнов: Так, так. Эта точка — не диван ли?

Глеб Шульпяков: Это может быть любая точка, откуда твое сознание начнет анализировать то, что оно видит. Это может быть кресло самолета, это может быть песочница, где ты выгуливаешь ребенка, или где тебя выгуливали ребенком, это может быть велосипед, на котором ты едешь по бульвару — или скамейка на бульваре, где ты пьешь или когда-то пил портвейн.

Сергей Арутюнов: Ну, да — исчерпывающе. Но я задам еще несколько вопросов

Глеб Шульпяков: Надеюсь.

Сергей Арутюнов: Глеб, и все же, те контексты, которые ты собираешь и которые для тебя, да и для остальных выглядят каким-то удивительным единством — это ведь дар разговаривать вторым языком. Вот первый у всех под рукой. Ты замечал это, наверно, по рукописям авторов такого первого разбора, что называется. Вышел, зевнул, проснулся, то да се — за всем этим вообще мало что стоит. Но когда я читаю твой или твои подборки — это второй язык. Он подразумевает больше, чем выговаривает.

Глеб Шульпяков: Сколько вообще языков ты насчитываешь?

Сергей Арутюнов: Я насчитываю их, наверно, два — так как я двумерен, наверное.

Глеб Шульпяков: Отвечаю на первый вопрос — о контекстах. Я не собираю контексты. Я считаю, что все контексты находятся внутри нас. Я собираю, прежде всего, себя. Потому что наше «я» — это невероятно интересный пазл. И, собирая его, могут произойти непредсказуемые вещи. Неизвестно вообще, где ты найдешь очередную вот эту картонную бляшку, чтобы вставить ее в общую картину. Может быть, общей картины и нет никакой. А есть только вот эти некоторые фрагменты. По которым мы только догадываемся о том, что представляет собой эта картина. Она может быть совершенно другой, не той, что мы представляли себе. Но собрать хотя бы часть этих фрагментов и пытаться из этих фрагментов домыслить что-то  — этим, я думаю, и занимаются поэты. Те, кто работают с языком. Потому что язык помогает это сделать, собрать себя. Потому что человек, его сознание, есть часть языка, наверное. Я считаю, что в каждом человеке, как в компьютере, есть некий жесткий диск, где сложено довольно много информации. А пользуемся мы, как обычно, ничтожным количеством. А остальное? Что там еще? И язык помогает вскрыть этот запас, поскольку этот запас есть его часть. Часть материнской платы человека вообще.

Сергей Арутюнов: А если там хранится порнуха?

Глеб Шульпяков: И порнуха, да. Причем в довольно больших количествах. Это особенно важно знать тем, кто радикально выступает против этих вещей. У них этот сегмент особенно хорошо укомплектован. В остальном я считаю, что такое вот самовскрывание — это занятие, которому можно посвятить свое литературное время. Поскольку, собирая себя, ты собираешь и мир вокруг. Ну, каким-то удивительным макаром. Потому что мир вокруг, и прошлый, и настоящий, и отчасти, значит, и будущий — все это сидит и в твоей голове. Записано в ней с помощью языка.

Сергей Арутюнов: Вот сейчас я почувствовал, что ты именно человек двадцать первого века. Интеллигент двадцать первого века. Хотя этого понятия еще нет. Потому что интеллигент — это понятие, конечно, века двадцатого. Ты согласен, да?

Глеб Шульпяков: Мне кажется, это оксюморон — интеллигент двадцать первого века.

Сергей Арутюнов: Тем не менее, встречаются такие люди… Глеб, как это у тебя получается? Ведь в принципе то, что ты есть, во многом опирается на архаичность. На какую-то ветхозаветность. Ты вправе сейчас не признавать каких-то новомодных штучек. Говорить «компьютер», когда все уже произносят какое-то другое слово.

Глеб Шульпяков: Какое, интересно?

Сергей Арутюнов: Это я и называю «ветхозаветность», эта твоя фирменная непричастность. Но ты сейчас будешь читать стихи.


Глеб Шульпяков:

***

Под Рождество на Чистопрудном
бульваре, где я жил когда-то,
сердечко ёкает в нагрудном
кармане старого солдата —

ключом на проволочной связке
я открываю эти двери,
где наши детские коляски
и наши черные портфели.
Я прохожу по коридору
под безутешным снегопадом,
я слышу запах «Беломора» —
кофейным пахнет суррогатом.

Кому накрыли стол под лампой?
Зачем рыдает радиола?
Метель беснуется за рамой —
и мятный привкус валидола.
Они пройдут из темных комнат —
мне разговор их непонятен,
как много в доме темных комнат!
как мало в мире светлых пятен!

Когда всю ночь на Чистопрудном
зима качает фонарями
и поднимается по трубам
над ледяными зеркалами —
тогда по ниткам словно черти
сигают ангелы на стогна
и крылья складывают в плечи.
И заколачивают окна.


* * *

как лыжник, идущий по снегу во тьму,
держу на уме, что не видно ему —
все дальше уходит по лесу лыжня,
все больше того, что в уме у меня;
сосна, как положено древу, скрипит
в ночи на морозе, который сердит;
и лыжник выходит из леса к реке
(я вижу цветные огни вдалеке) —
спускается вниз, и скрипит языка
большая, как память, ночная река.


Сергей Арутюнов: Ты смотришь на меня. Ты пытаешься разглядеть меня в этом маленьком студийном окошке?

Глеб Шульпяков: Я вижу свое отражение, которое накладывается на твое.

Сергей Арутюнов: И что ты думаешь о своем отражении в этом стеклышке?

Глеб Шульпяков: Там довольно страшно, с одной стороны. Ведь можно открыть не те двери, что-то не то увидеть. А надо ли это видеть? Я считаю, что надо. По большому счету — надо открыть все двери. Ничего страшнее, чем то, что было с человеком как видом, я думаю, невозможно придумать.

Сергей Арутюнов: Поэтому ты ездишь по отдаленным уголкам мира и пытаешься что-то разглядеть там?

Глеб Шульпяков: Иногда бывают удивительные вещи.

Сергей Арутюнов: Ты же великий путешественник.

Глеб Шульпяков: Путешественники открывают земли и описывают их. А я собираю картинку. Вот смотри, был я в Камбодже. Мы вышли на лодке в огромное озеро, смотреть плавучую деревню. Эти сараи размером с коробку от холодильника, они на понтонах, на воде. Почему? Потому что так удобней ловить рыбу — не надо никуда выходить на лодке, бензин тратить. Лодка, она же дом. И они живут там, на воде в этих хижинах. Это странный зыбкий лодочный мир — между сушей и водой. И этот мир, он настолько из твоего детства, что тебя это абсолютно ошарашивает. На душе и очень хорошо становится, и тревожно. Помнишь, как все мы в детстве строили плоты, какие-то укрытия? Но почему детей тянет в эту промежуточную среду? Потому что сами они находятся в этом состоянии, «между».

Сергей Арутюнов: Между окончательным отвердением.

Глеб Шульпяков: …и абсолютной мягкостью. И поэтому дети строят плоты на воде.

Сергей Арутюнов: Ну, они хотят еще ведь сбежать немножко от взрослых, устроить день непослушания…

Глеб Шульпяков: Само собой, да.

Сергей Арутюнов: А помнишь, домики на ветвях, которые мы строили?

Глеб Шульпяков: Вот я и вспоминаю как раз эти домики. Как мы затаскивали доски какие-то ворованные. Это же тяжелая вещь, в общем-то, эти доски. А десяти-двенадцатилетние пацаны это все затаскивали. Как мы не свернули себе при этом шеи и вообще остались целы? Но, тем не менее, вдруг в тебе что-то такое всплывает. И где? В Камбодже! Это я и называю, в общем, каким-то маленьким открытием. Когда картинка становится чуть-чуть полнее. Тебя тянет туда или сюда не потому, что там что-то особенное. А потому что там лежит твое.

Сергей Арутюнов: Я вообще недавно стать подозревать, что различия между странами, народами, которые живут здесь и сейчас, они не так велики, как мне казалось.

Глеб Шульпяков: Это как в поэзии — все говорят примерно об одном и том же. Вопрос — как? Через что? Эти готовят плов так, а эти готовят тот же плов эдак, и называют его по-другому. Какие-то свои специи добавляют. Но принцип приготовления один и тот же. И голод одинаков тоже, кстати.

Сергей Арутюнов: А ты помнишь вот эту сцену из «Пиратов двадцатого века», когда туземная деревня открывается, причем на таком сугубо азовском пляже?

Глеб Шульпяков: Ну, да.

Сергей Арутюнов: Там тоже вот эти самые домики.

Глеб Шульпяков: Снимали, мне кажется, в Царской бухте в Крыму.

Сергей Арутюнов: Правда? А мне говорили…

Глеб Шульпяков: Сцены с кораблем, вот где он входит в бухточку, где они прыгают, ну, это очень похоже на Царскую бухту под Новым Светом.

Сергей Арутюнов: По-моему, Мариуполь и бывший Жданов присваивал себе эту славу сомнительную. Хотя какая же она сомнительная? Я очень люблю это кино.

Глеб Шульпяков: Я тоже люблю. И берег тот помню, да, и эту псевдо таитянку.

Сергей Арутюнов: Таитянку в пляжной юбке. И для ощущения заграницы достаточно было построить эти домики, пустить нескольких детей спинами бежать куда-то и включить небольшие тамтамчики такие, да, вот постукивания в ореховую скорлупу. И сразу было понятно, что это очень далекая заграница.

Глеб Шульпяков: Ну да, ну да.

Сергей Арутюнов: Глеб, а тебе никогда не приходило в голову, что ты один из тех Живаго, которых не настигла империалистическая, гражданская? Больно уж в твоем герое порой встречаются какие-то намеки, и ведь это не суетность сознания, а спокойное радостное восприятие, это что-то из античности, но я не могу вспомнить, откуда именно. Контекст, который опять же таки стоит за тобой, — это не тот ли человек, который уцелел только потому, что повестка пришла не туда?

Глеб Шульпяков: Повестки все приходили куда надо. И я, куда надо, ходил. Просто, чтобы не быть изувеченным, чтобы не быть втянутым в какие-то глобальные пакости, надо подстраиваться. На первых порах во всяком случае. Принимать форму того, в чем ты оказываешься. Что не можешь победить напрямую. Быть отражающей поверхностью. Я говорю это не только применительно к каким-то жизненным ситуациям, а применительно к литературе. Тогда то, что тебе враждебно, станет для тебя просто материалом.

Сергей Арутюнов: В общем-то, да — поэта образует не приспособляемость к обстоятельствам, а его ситуативность. Это более широкое понятие.

Глеб Шульпяков: Мне нравится образ воды, которая принимает форму того, в чем она. Это и получится некоторая, может быть, метафора.

Сергей Арутюнов: Что же сформировало тебя таким образом, что невозможно как-то поколебать вот этой спокойной и радостной убежденности в том, что все когда-нибудь выправится? Что все в конечном счете идет туда, куда надо? И мы не властны и не вольны становиться какой-то щепкой в потоке или стоять в распор, и так далее? Это ведь какое-то удивительное качество. Я очень не часто встречаю его в людях.

Глеб Шульпяков: Тебе видней. Я ничему никогда специально не обучался. Иногда, находя какие-то высказывания в рамках тех или иных религий, я вдруг вижу, что вот это да — это мне, наверно, близко.

Сергей Арутюнов: Ну, например?

Глеб Шульпяков: Одно время меня очень завораживало мусульманское мировидение…

Сергей Арутюнов: «Судьбе как турок иль татарин, за все я равно благодарен».

Глеб Шульпяков: Нет, тут не то. Это мироощущение, оно закрепилось не в каких-то документальных, либо законодательных книгах, а выражено там, прежде всего, в искусстве. Если мироощущение проходит испытание искусством, если искусство может выразить его — значит, это мироощущение подлинное. Значит, так и есть на самом деле. Так устроен мир. И этот мир отразился в керамике, в орнаменте, в архитектуре.

Сергей Арутюнов: В изразцах, да?

Глеб Шульпяков: Да-да-да.  И там выражается довольно близкая, как я для себя обнаружил, для меня вещь. Просто я плохо умею формулировать такие вещи, туго соображаю.

Сергей Арутюнов: Ну, Глеб, золото, лазурь и…

Глеб Шульпяков: Золота там не было особенно. Там могли быть такие бежевые краски на основе шафрана.

Сергей Арутюнов: Ну, значит, охра.

Глеб Шульпяков: Потом — зеленый цвет был одним из стойких. Ведь главное в изразце что? Чтобы цвет не погибал при обжиге. Как они добивались, что краска из натурального вещества при обжиге сохраняла эту природную свежесть? Причем на пятьсот-шестьсот лет? Это отдельный разговор. Так вот, однажды я понял, что этот удивительно красивый, узорчатый, запутанный, и вместе с тем глубоко осмысленный и не случайный мир, как его понимают в искусстве ислама, мне чрезвычайно близок. Как близко понятие некой ведомой силы, которая ведет тебя сквозь эти прекрасные, повторяю, чащи и дебри. Ты мог бы остаться в этих дебрях. Предаться некому бесконечному созерцанию, что они и делают. Но мне ближе суждение о том, что это лабиринт, то есть в нем заложен путь. Движение. Я не уверен, что мы куда-то выйдем из этой пещеры. Но сам процесс, по-моему, великолепен.

Сергей Арутюнов: Вне сомнения, особенно если учесть безупречный геометризм арабских вязи. Они стелятся, они действительно плетут вокруг тебя некое пространство…

Глеб Шульпяков: Ну, есть геометрический, который завораживает тебя именно схематизмом безумным, математикой. Есть наоборот подражающие растительным вещам — они тебя опутывают уже по-другому. И тоже утягивают туда по ту сторону изображения. Это самое удивительное, когда ты смотришь-смотришь — и раз, ты уже там.

Сергей Арутюнов: Это кастанедская, по-моему, вещь, помнишь, да,- смотрите на воду, и духи воды притянут тебя.

Глеб Шульпяков: Я не читал Кастанеду.

Сергей Арутюнов: Ну, знаешь, очень близко, очень близко. Это было какое-то такое упражнение. Опасайся смотреть на воду, чтобы узор волнующейся воды не утянул твою душу туда под воду. Было, было такое.

Глеб Шульпяков: Вода это немножко другое. Она все-таки никогда не повторяется и не рукотворна.

Сергей Арутюнов: Я забыл, о чем мы говорили. Ты представляешь, со мной случилась катастрофа именно потому, что ты говоришь о таких великолепных и тонких абстракциях. Меня, право, редко затягивает именно туда. Но говоря с тобой, я будто сижу в какой-то гигантской юрте.

Глеб Шульпяков: Ну, тогда почитаем.


***

невысокий мужчина в очках с бородой
на чужом языке у меня под луной
раскрывает, как рыба, немые слова,
я не сплю, ты не спишь, и гудит голова —
значит, что-то и вправду случилось со мной,
пела птичка на ветке, да стала совой,
на своем языке что-то тихо бубнит,
и летит в темноте сквозь густой алфавит


***

в зябких мечетях души бормочет
голос, который не слышно толком,
красный над городом кружит кочет
и притворяется серым волком —
сколько еще мне бойниц и башен?
улиц-ключей на крюках базара?
город ночной бородой погашен
и превращается в минотавра


* * *

прозрачен как церковный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моем окне,
но то, что кажется вовне
окна, живет внутри меня —
в саду белеет простыня,
кипит похлебка на огне,
который тоже есть во мне
и тридцать три окна в дому
открыто на меня — во тьму
души, где тот же сад, и в нем
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку») —
и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня


* * *

человек состоит из того, что он ест и пьет,
чем он дышит и что надевает из года в год,
вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное белье поднимают с мороза в дом
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у нее густа —
открываешь страницу и видишь: она пуста


Сергей Арутюнов: Глеб, ведь все это, наверно, приходит с тобой не просто само по себе. Стихи это вроде какого-то дождя, который проливается на тебя, да?

Глеб Шульпяков: Стихи это результат превращения. Мутации. И чем дальше я этим занимаюсь, тем лучше понимаю вещи, где описаны превращения. У Кафки, например. Когда я читал это в студенчестве, это было не про тебя. Мы воспринимали это как фантасмагорию, как некий сюрреализм. Но здесь нет никакого абсурда. Превращение — есть превращение. Оно условие для того, чтобы начать новый этап. Новое стихотворение. Как сложится это превращение? Понимаешь только постфактум. А когда плывешь — и не знаешь ведь, что под тобой Бермудский треугольник. И только потом с помощью стихов понимаешь, что это было. И тут опять главное это язык. О том, что превращение свершилось, сигнализирует прежде всего язык. Потому что прежним языком ты уже не можешь писать. Он вырван, как заметил Александр Сергеевич. Он отказывается писать так, как раньше. Ты еще не знаешь, что превратился — а он уже знает. И сигнализирует, что об этом ты уже все написал, об этом сказал, там пусто. Забудь и иди дальше. Но человек, конечно, удивительное существо — в том смысле, как ловко обманывает именно себя. Тем более поэт, которому не пишется. В этом смысле мне легче, я пишу прозу, мне есть куда спрятаться. Но иногда с ужасом думаю: «А вот если бы я этим не занимался, не писал прозу — я бы, наверное, свел с ума себя и близких в эти моменты превращения, когда старый язык неинтересен, а новый только-только наклевывается». А потом ты пишешь книгу и понимаешь, что все, превращение произошло. В моем цикле «Желудь», например, так и есть.

Сергей Арутюнов: Глеб, ты утверждаешь, что путь есть. Да?

Глеб Шульпяков: Я нахожу его везде.

Сергей Арутюнов: Ты чувствуешь его каждую минуту.

Глеб Шульпяков: Конечно. Полчаса назад я вышел на улицу. И этот двор открылся мне другой стороной.

Сергей Арутюнов: Ну, еще бы.

Глеб Шульпяков: Нет, послушай — я вспомнил, что жил в таком дворе. И просто забыл об этом. В таком дворе, через квартал отсюда, мне довелось провести довольно много времени. Я проводил на тамошних лавочках большое количество времени. И даже, веришь ли, грыз ножки от этих лавочек от безутешной любви к одной красавице, жившей на восьмом этаже. А потом гулял в этих дворах с таксами, которыми все-таки завладел — она была «таксистка». И вдруг я выхожу сейчас на улицу и вижу: «Боже мой! Это тот же двор». Вот тебе такое микроскопическое, муравьиное превращение, например.

Сергей Арутюнов: Это такая усугубленная московская наблюдательность…

Глеб Шульпяков: С Москвой покончено, к сожалению. Москва наложила на себя руки. Вернее, Москве помогли наложить на себя руки. Больше здесь нечего, к сожалению, делать. Пока нечего. Но я рад, что я успел зафиксировать то отношение к Москве, которое у меня было. Это безумная благодарность городу, который меня спас в какой-то момент, хотя сам был пустой и голодный. Я имею в виду город. Поскольку я был студентом, вырвался я из-под родительской опеки в восемьдесят восьмом году и, пока учился, был совершенно один в городе. А в эти года, сами представляете, что творилось. Город был примерно как Петроград в восемнадцатом году — центр был пуст, глух, дик. Сугробы до потолка. И, тем не менее, этот пустой, брошенный город, он оказался удивительным милосердным собеседником и спутником. И только благодаря, в общем, этому городу, который приютил нас, таких же голодных и бездомных студентов, мы спаслись. Это было, конечно, страшноватое, но безумно интересное время. И чем дальше, тем острее именно благодарность — судьбе за то, что нам удалось в это влипнуть и не быть травмированными. Потому что ты все-таки студент университета, а значит у тебя есть некоторое прикрытие. Я ведь все эти 90-е годы пересидел в общежитских компаниях, в пивнушках и библиотеках. В театре. И только благодаря этому не вляпался в какие-то фатальные для себя приключения. Хотя тоже занимался черт знает чем, конечно. Дворник, гардеробщик в театре. Сторож. Обычный набор.

Сергей Арутюнов: Ну, подметание улиц это не так уж и рискованно. Или нет? И ты считаешь, что…

Глеб Шульпяков: Нет, нет. Я просто перечисляю то, чем мы занимались…

Сергей Арутюнов: В общем, это и было твоей инициацией, видимо. Да?

Глеб Шульпяков: У меня инициации проходят довольно часто — уж не знаю, что это значит. Но то время было одним из потрясающих переходных периодов, конечно. Накапливался, давался даром удивительный опыт — эмоциональный, прежде всего. Этим опытом я пользовался довольно долгое время. Например, вся моя книга «Щелчок» 2000 года построена на ретроспективе. В ее основе именно опыт, приобретенный тогда, в 90-х.  Этот опыт оказался настолько плотным, что потребовал поэтического выхода. В форме больших поэм, например — «Грановского, 4», «Тамань», «Тбилисури». «Щелчок» с его большим поэмами весь родом оттуда, даже если там написано про Сан-Франциско. Это неважно совершенно.

Сергей Арутюнов: Место не имеет значения.

Глеб Шульпяков: Это я только сейчас понимаю. Опять же, время такая штука хорошая, что обратная перспектива, которую оно сообщает, со временем только расширяется. Становится дальше видно, я хочу сказать.

Сергей Арутюнов: Вот занятная вещь — книги о девяностых годах появились только сейчас.

Глеб Шульпяков: Ну, естественно. Хотя они появлялись и тогда. Но это были не те книги, которые дают взгляд сверху, со стороны. Это были книги из потока. Они интересны именно как свидетельства того, кто в потоке, кто ощущает время локтями. А вид сверху, конечно, открывается только сейчас.

Сергей Арутюнов: Занятную штуку с нами выкинуло время перемен. Может быть оно уйдет?

Глеб Шульпяков: Из нас оно никуда не уйдет. Это просто нужно анализировать и отдать этому нишу, позволить занять эту нишу.

Сергей Арутюнов: Вот мы тут говорили с Гончуковым. Вот на этом же месте буквально он сидел. И он восхищался: «Как это здорово, что в нас лежит именно это семечко вот этого раздрая, вот этой заброшенности вселенской, как здорово!»

Глеб Шульпяков: Чудесно! Подарок, подарок, конечно.

Сергей Арутюнов: И ты об этом же. Да?

Глеб Шульпяков: Я всегда говорил и говорю, что это подарок судьбы. Может быть, наш опыт был не таким травматичным, как хотелось бы любителям драмы. Просто все совпало — и то время юное, безумное немного, и наша физическая юность и все ее эскапады. Вот в чем дело.

Сергей Арутюнов: Кровавый отсвет в лицах есть.

Глеб Шульпяков: Я не думаю, что он кровавый. Хотя он мог бы быть кровавым, вот в чем дело.

Сергей Арутюнов: Ну, подбери эпитет к отсвету.

Глеб Шульпяков: Блю вэлвэт. Помнишь кино такое?

Сергей Арутюнов: Что ж, пусть будет голубой бархат. Читай что-нибудь  еще.

Глеб Шульпяков:


* * *
 человек на экране снимает пальто
 и бинты на лице, под которыми то,
 что незримо для глаза и разумом не,
и становится частью пейзажа в окне -
я похож на него, я такой же, как он,
 и моя пустота с миллиона сторон
 проницаема той, что не терпит во мне
 пустоты — как вода, — заполняя во тьме
 эти поры и трещины, их сухостой —
и под кожей бежит, и становится мной


***

Обрастаешь стихами, как будто вторая кожа
первой поверх покрывает лицо и руки;
даже вещи всё больше похожи на рифмы Блока
или на Фета, его наливные звуки, —


обрастаешь вещами, и вещи пускают корни,
шкаф или штору подвинуть — уже проблемы:
высыпают приставки и суффиксы, только дёрни,
гладкие плавают в мыльной воде морфемы.

Обрастаешь собой, открывая в себе чуланы,
комнаты, где не погашен огонь, ампира
бесконечные лестницы — набережные канала, —
бродишь всю ночь, и не можешь найти сортира.


Большое стихотворение, не очень, правда, и старое, раз уж мы говорили о Москве.


***

На старом кладбище в Коломенском,
где борщевик в ограды ломится,
как черти в повести у Гоголя,
и воронье по крышам цокало, —
в углу под вязами столетними
стоял собор Усекновения
главы Предтечи.

Я заходил сюда от случая.
Здесь над оврагами певучая,
дощатая и комариная
стояла тишина старинная,
и как-то раз, под воскресение,
калитка в храм Усекновения
была открыта.


И я вошел под этот стрельчатый,
нерусским гением отмеченный,
московским воздухом заточенный
и жестью наспех заколоченный
свод храма, где остатки росписи,
как острова на белом глобусе,
плывут под куполом.

Там за колоннами в предбаннике,
где друг за дружкой, как блокадники,
пророки со святыми лепятся,
была в стене пробита лестница,
винтом под купол уходившая,
облупленная и прогнившая;
сырая, темная.

И я полез, глотая запахи,
по этой лестнице, где за ноги
хватают мертвецы и крошится
кирпич в руках, сдирая кожицу,
и тыщу лет впотьмах карабкался,
пока на белый свет не выбрался
и дух не перевел.

А наверху! Под кровлей звонницы,
как на гигантской переносице,
Москва поблескивала линзами
и на меня смотрела пристально,
а я стоял над этим городом,
и чей-то голос тихим шепотом
мне говорил, что всё наладится,
а где-то в небе Вечный Пьяница
гремел зелеными бутылками,
и летний дождь шумел над пыльными
крестами кладбища в Коломенском —

что всё когда-нибудь закончится.


Сергей Арутюнов: Так, что Глеб, все наладится?

Глеб Шульпяков: Ничего не наладится и ничего не закончится.

Сергей Арутюнов: (смеется).

Глеб Шульпяков: Как только все наладится, все сразу закончится.

Сергей Арутюнов: Как ты прав, как ты…

Глеб Шульпяков: Пока ничего не наладилось, ничего не закончится.

Сергей Арутюнов: Отлично! Так ведь можно, так можно и наверно нужно жить, сознавать, дышать. Да, наверно, так это и было искони, что называется. Люди верили в то, что любое налаживание, любой триумф опасен, потому что воля богов завистлива.

Глеб Шульпяков: Боги завистливы, да.

Сергей Арутюнов: Поэтому они боялись въезжать через парадные ворота и входили тихо, сняв амуницию, оружие, не бренча им, замотав его в тряпки. Возможно, Россия это именно страна тех людей, которые не любят гром оружия.

Глеб Шульпяков: Входить в собственный дом с черного хода.

Сергей Арутюнов: Да. А ты помнишь эти строки, да: «И возвращались в страхе в свои»? Это именно та строка. Вот здесь как раз Иосифу Александровичу удалось почувствовать что-то нутряное. И лучше него здесь, видимо, никто не сказал. Хотя я ужасно не люблю его цитировать..

Глеб Шульпяков: Я знаю, насколько это было все болезненно.

Сергей Арутюнов: Это было болезненно и в девяностые, все эти цитаты, которые танками прокатились по нам.

Глеб Шульпяков: Да.

Сергей Арутюнов: Ну, в конце-то концов, другое десятилетие, другие времена и может быть, что-то налаживается, может быть, что-то разлаживается совершенно. Так или иначе, я рад, что мы сейчас с тобой хотя бы немного попытались поговорить.

Глеб Шульпяков: Я тоже рад нашей беседе. Я давно так не говорил, поскольку обычно, сам знаешь, что спрашивают.

Сергей Арутюнов: То, что ты сейчас сидишь со мной рядом, и то, что мы практически закончили, родило во мне какое-то совершенно другое ощущение. Я бы хотел говорить с тобой как можно чаще по возможности.

Глеб Шульпяков: С удовольствием.

Сергей Арутюнов: Спасибо тебе дорогой Глеб!

Глеб Шульпяков: Спасибо тебе!

Сергей Арутюнов: У нас в гостях, у программы «Допрос с пристрастием» был замечательный, мастерский, точный и не уходящий ни от одного прямого вопроса Глеб Шульпяков. Спасибо!