Программа Анны Гранатовой «Шкатулка с визитками». Выпуск 3. Иван Бунин. Призрак любви.

Общепринято считать Ивана Бунина особенным писателем, смысловой доминантой творчества которого была любовь. Бунин восхищался Ги де Мопассаном, «единственным, посмевшим без конца говорить, что вся жизнь человеческая — под властью жажды женщины» (дневники И. А. Бунина, 20.08.1918). Однако, «любовь» у Бунина в творчестве весьма своеобразна, и отнюдь не Мопассановская: чувство любви и «жажда женщины» — есть, а вот сама женщина подчас отсутствует. В рассказе «Грамматика любви» этот парадокс особенно отчетлив. О любви говорят, ее ждут, но никто ее не видел и не пережил. Умирающая дворянская усадьба, умирающее лето, уходящее через осень в зиму, — метафора вымороженной души, угасших человеческих чувств, пустоты. Любовь, словно к вязанка дров, необходимых для пламени костра, становится особой потребностью — попыткой заполнения душевных брешей и пустот, метафорой радости, возвращения к полноте яркой и красочной жизни. Однако, реальные люди, пережившие чувство полноты жизни, в рассказе отсутствуют. О влюбленных ходят легенды, но самих влюбленных — нет. Почему же любовь заменена «волшебными талисманами» и атрибутами, — голубые бусы, книжечка «Грамматика любви», что нам этой символикой хотел сказать Иван Бунин? И каким образом любимый поэт Бунина повлиял на его мировоззрение и стиль не только в прозе, но и в поэзии?

Сегодня очередной выпуск программы «Шкатулка с визитками», открываю нашу шкатулку. На визитке написано «Иван Алексеевич Бунин, Нобелевский лауреат по литературе». Бунин был знаменит и популярен в XX веке. И в наши дни можно увидеть на книжных лотках множество книг с его фамилией на обложке. Вот, что парадоксально: для современного издателя имя Бунина — это почти синоним понятия «любовь», те книги Бунина, которые чаще всего встречаются на книжных лотках, отражают любовную тематику.

На самом деле здесь все не так просто, как кажется на первый взгляд. Бунин всю жизнь пытался найти любовь, поймать ее, но она оставалась призраком, чем-то неуловимым и эфемерным, ускользающим, словно волна морского прибоя. Очень часто, когда мы пытаемся найти в прозе или поэзии Бунина образ идеальной женщины, и вообще женский образ, оказывается, что и этот образ, и само понятие любви заменено атрибутами любви, т. е. вместо человека оказываются атрибуты, предметы, вещи. Например, если мы возьмем его повесть «Суходол», то там таким атрибутом любви окажется зеркальце. Атрибутом любви могут быть голубые бусы и старенькая книжечка афоризмов, если мы вспомним «Грамматику любви». Атрибутом любви могут быть и пожелтевшие письма, если обратиться к произведению «Жизнь Арсеньева». Получается парадокс: тема любви есть, а человека практически нет, и самой любви нет. Как такое может получиться?

Давайте обратимся к истокам творчества Бунина. Вспомним, что он, родился в старинной дворянской усадьбе, и эта атмосфера, конечно же, перекочевала в его произведения. Поэтический мир Бунина — это атмосфера перелома времени, перелома эпох. Нам это хорошо знакомо по тональности «Вишневого сада» Чехова. И, кстати говоря, Бунин после ухода из жизни Чехова, некоторое время даже жил в Ялте в домике Чехова. И тема «уходящей эпохи», поиска «утраченного времени» и безысходности характерна для Бунина. Это образ умирающей, уходящей дореволюционной России, и хотя до революции еще далеко, но уже виден промышленный перелом в аграрной стране, и уже виден приход нового времени. Одновременно, сгущаются тучи на международной арене. Первые годы XX века это время появления Тройственного Союза и Антанты, предчувствия мировой войны. ‘Вот эта атмосфера чувствуется и у Бунина.

У Бунина хорошо показана не только осень в природе, но и осень в душе, осень во времени для людей, мыслящих ценностями предшествующего столетия. Мы видим эту осень в природе, мы видим осень в усадьбе. Мы видим и чувствуем запах свежих антоновских яблок, который разлит по старинному дому. И этот дом уже утратил свой блеск и лоск. И вместе с листопадом, вместе с накатывающими морозами, мы видим, как уходит динамичная и яркая жизнь, как дом мертвеет, как он пустеет. Мы ощущаем, как на доме начинают трескаться деревянные ставни, мы слышим скрип половиц, видим запыленные зеркала и мы видим потертые охотничьи камзолы и сапоги. Если мы обратимся, например, к «Антоновским яблокам», знаменитому произведению Бунина, то ощутим эти запахи и цвета.

Я хочу подчеркнуть, что у Бунина текст произведений очень интересен тем, что он создает образ не только визуальный, но он создает текстовый образ, фактически задействовав все органы чувств. И так, как Бунин, наверное, никто у нас в русской литературе не работал и не работает. Мы чувствуем определенные запахи, испытываем определенные ощущения практически кожей, мы можем услышать какие-то шорохи, какие-то дополнительные звуки, а не только увидеть визуально картину происходящего. И в этом, конечно, Бунин абсолютно гениален, вплоть до того, что мы можем даже почувствовать какие-то определенные запахи. Запахи прелой листвы, древесного мха, влажной земли, запахи меда, увядающих цветов, свежих яблок, и другие осенние ароматы — вот это все у него есть в тексте «Антоновских яблок». Но одновременно мы видим, что от прежней барской роскоши остались только отголоски. Например, в «Грамматике любви» мы встречаем такую фразу: «Наконец босая девка с необыкновенной осторожностью подала на старом серебряном подносе стакан крепкого сивого чая из прудовки и корзиночку с печеньем, засиженным мухами»^[1]. В одной этой фразе сразу передана вся эпоха, эпоха умирающая, эпоха уходящая. Эпоха, в которой уже чувствуется бедность, уже есть обветшание, уже роскошь и блеск, позолота уходит. Гениальность Бунина еще и в том, что в одной фразе он создает емкий, визуальный образ, через который мы не просто видим эту босую девку и старый серебряный поднос, и плохой чай, и печенье, засиженное мухами. Но мы и понимает, что это за эпоха. Это — время начала XX века.

На пруде

Ясным утром на тихом пруде
Резво ласточки реют кругом,
Опускаются к самой воде,
Чуть касаются влаги крылом.

На лету они звонко поют,
А вокруг зеленеют луга,
И стоит, словно зеркало, пруд,
Отражая свои берега.

И, как в зеркале, меж тростников,
С берегов опрокинулся лес,
И уходит узор облаков
В глубину отражённых небес.

Облака там нежней и белей,
Глубина — бесконечна, светла…
И доносится мерно с полей
Над водой тихий звон из села.
1887–1893^[2]

И вот эта атмосфера умирания наполняет и обветшавший пустой дом: «Дом, довольно большой, когда-то беленый, с блестящей мокрой крышей, стоял на совершенно голом месте. Не было кругом ни сада, ни построек, только два кирпичных столба на месте ворот да лопухи по канавам».^[1]

Тоже картина умирающей усадьбы, а, тем не менее, рассказ называется «Грамматика любви». И какая же любовь может быть в таком обветшавшем доме, который стоит на голом месте, вокруг которого уже пустырь, все разрушилось, все распалось, развалилось, и только вместо ворот остались два каменных столба, то есть и ворот-то уже нет, и забора даже нет. И выглядит это трагикомично.

Вот такая атмосфера в рассказах Бунина о любви, и это, конечно, очень своеобразная литературная тональность. Любовь у Бунина — это некое заполнение душевной пустоты, по крайней мере, если мы обращаемся к «Антоновским яблокам» и к «Грамматике любви», то здесь совершенно очевидно, что мы сталкиваемся с таким душевным вакуумом. Мы видим, как этот патриархальный мир приходит в упадок. И тут вдруг невозможное ранее вдруг становится возможным. Например, между помещиком и служанкой зарождается симпатия, привязанность, как будто они являются социальной ровней, как будто они принадлежат к одному социальному статусу. Опять — таки обратимся к рассказу «Грамматика любви» и прочитаем, как это звучит.

«— Говорят, она тут утопилась-то, — неожиданно сказал малый.
— Ты про любовницу Хвощинского, что ли? — спросил Ивлев. — Это неправда, она и не думала топиться.
— Нет, утопилась, — сказал малый. — Ну, только думается, он скорей всего от бедности от своей сшел с ума, а не от ней…»^[1]

Интересно посмотреть, как сталкиваются вот на этом рубеже XIX и XX века разные идеологии, разные тенденции, разная ментальность людей. Мы видим, что мир раскалывается. С одной стороны — на городской, еще, положим, не пролетарский, но, во всяком случае, уже промышленный мир идущий в Россию из Европы промышленной революции, развитие мануфактур.

С другой стороны, еще присутствует старый мир — архаичный, крестьянский, лишенный таких радостей как электричество и механизация. Патриархальная старина — это дворянские усадьбы, неторопливый живущий по циклу смены сезонов, от весны к зиме и от зимы к осени мир со старыми ценностями, родовыми, семейными и архетипическими. Но перемены неизбежны. Мы видим, как армия машин уверенно вытесняет плуг и лучину. Так вот имя Бунина среди писательских имен очень интересно, потому что он видел новым мир, но одновременно его не признал.

Бунину не интересен был прогресс. Неинтересны были для него и общемировые экономические тенденции. Если он мог защитить себя от ветров первой мировой войны, он бы сделал бы это, политика была чужда ему, как мы убедимся по репликам его персонажа, Арсеньева из одноименного романа, особенно в той части, где Арсеньев разговаривает с доктором, и откровенно признается, что поэт должен быть далек от политики. А на изумленное возражение доктора «так что же, Некрасов по вашему не поэт», молодой Арсеньев отвечает в таком ключе, это мол, исключение, нельзя пример Некрасова брать за правило. А вот правило состоит в том, что поэт — априорно аполитичен, и к тому же далек от того, что называется словом «прогресс».

«И снова вздор полез мне в голову — снова Гёте: „Я живу в веках, с чувством несносного непостоянства все-го земного… Политика никогда не может быть делом поэзии…“
— Общественность не дело поэта, — ответил я.
Доктор взглянул на меня с легким удивлением:
— Так что Некрасов, например, не поэт, по-вашему? Но вы всё-таки следите хоть немного за текущей обще-ственной жизнью, знаете, чем живет и волнуется в настоящий момент всякий честный и культурный русский человек?»^[3]

Это и есть проекция собственных убеждений Бунина. Не случайно его так привлекала тема всего «уходящего», начиная с перевода поэмы Лонгфелло «Песни о Гайявайте».

Бунин держался за старую жизнь, за старый свой обедневший аристократический род, за свое дворянское происхождение, в котором была и польская аристократия. Недаром его вторая жена Вера Муромская называла его не Иваном, а Яном, на польский манер.

Проза Бунина также живописует раздолье средней полосы, уходящее из расцвета в упадок, из лета — в зиму, подобно тому, как из роскоши в обнищание уходят русские помещики. Подобно тому, как умирает сама дворянская каста, дворянское сословие. Если мы обратимся к автобиографическому роману Бунина «Жизнь Арсеньева», то увидим, что Бунин признается о том, что более всего ему в ранней юности хотелось красивых дорогих вещей, красивой одежды, как у отца. Но он не мог их позволить себе, потому что уже в своей ранней юности и в детстве Бунин узнал, что такое бедность. Отец Бунина разорился, будучи подвержен игровой зависимости. Здесь в чем-то наблюдается биографическая перекличка с Пришвиным. Как мы помним, у Пришвина отец проигрался в карты, не пережил этого и скоропостижно умер от инсульта, а потом мать будущего писателя, Пришвина, пыталась вытащить из двойной закладной, из долгов родовое имение в селе Хрущеве. Аналогичная история была и с Буниным — его тоже отец очень сильно проигрался. Это стало причиной переезда из родового поместья. Кстати, Бунин потом учился, в той же елецкой гимназии, что и Пришвин.

Если мы обращаемся к произведениям Бунина, то мы увидим слом эпох, и увидим, как он передается через ощущения, через вкус, через свет, через запах. Мы чувствуем аромат осени. Осень — это время умирания, время предзимья. Бунин, кстати, родился тоже осенью — 22 октября по новому стилю. Мы чувствуем в его текстах рассказов аромат свежих яблок, палой листвы, аромат меда, аромат увядших цветов и чувствуем запахи влажных бревен, мхов, чернозема. Чувствуем, как на смену золотой осени идет чернотоп — это пора, когда еще нет снега, но уже и нет листвы, уже стоят голые деревья. И это — самая тоскливая пора в природе, когда темная земля, еще не прикрытая снежным одеялом бросается в глаза, уже нет никаких желтых, радующих глаз, листьев. И вот эта безнадежность, умирание в природе, уныние деревни и оглушительная тоска, которой русская душа пыталась противопоставить удаль псовой охоты, которой Бунин, кстати, в общем, не увлекался, очень ощущается в его произведениях. Давайте обратимся к произведению Бунина «Грамматика любви» и послушаем, как это выглядит.

«„Так вот оно что, Хвощинский умер, — думал Ивлев. — Надо непременно заехать, хоть взглянуть на это опустевшее святилище таинственной Лушки… Но что за человек был этот Хвощинский? Сумасшедший или просто какая-то ошеломленная, вся на одном сосредоточенная душа?“ По рассказам стариков-помещиков, сверстников Хвощинского, он когда-то слыл в уезде за редкого умницу. И вдруг свалилась на него эта любовь, эта Лушка, потом неожиданная смерть ее, — и все пошло прахом: он затворился в доме, в той комнате, где жила и умерла Лушка, и больше двадцати лет просидел на ее кровати — не только никуда не выезжал, а даже у себя в усадьбе не показывался никому, насквозь просидел матрац на Лушкиной кровати и Лушкиному влиянию приписывал буквально все, что совершалось в мире: гроза заходит — это Лушка насылает грозу, объявлена война — значит, так Лушка решила, неурожай случился — не угодили мужики Лушке…
— Ты на Хвощинское, что ли, едешь? — крикнул Ивлев, высовываясь под дождь.
— На Хвощинское, — невнятно отозвался сквозь шум дождя малый, с обвисшего картуза которого текла вода. — На Писарев верх…
Такого пути Ивлев не знал. Места становились все беднее и глуше. Кончился рубеж, лошади пошли шагом и спустили покосившийся тарантас размытой колдобиной под горку; в какие-то еще не кошенные луга, зеленые скаты которых грустно выделялись на низких тучах. Потом дорога, то пропадая, то возобновляясь, стала переходить с одного бока на другой по днищам оврагов, по буеракам в ольховых кустах и верболозах… Была чья-то маленькая пасека, несколько колодок, стоявших на скате в высокой траве, краснеющей земляникой… Объехали какую-то старую плотину, потонувшую в крапиве, и давно высохший пруд — глубокую яругу, заросшую бурьяном выше человеческого роста…»^[1]

Итак, «любовь» для Бунина — это чувство, живущее в самой природе, и мы это видим в его этюде «Первая любовь», и в его стихах, и этот сюжет уходящего в зиму поместья — это сюжет вымороженной души, символ умирающих чувств. Через нарастание элементов зимы — изморозь, утренние заморозки — мы видим нарастание пустоты, появление брешей, через которые уходит жизненное тепло. И разворачивается вместе с первым выпавшим снегом голод чувств, который причиняет почти физическое страдание. А душевному теплу в опустевшей усадьбе и взяться-то неоткуда, кроме как извне. Да и любовь эта может погибнуть. Здесь очень характерна и не случайна бунинская метафора пчелы из той же «Грамматике любви».

«… желтея воском, как мертвым телом, лежали венчальные свечи в бледно-зеленых бантах.
…
А пол весь был устлан сухими пчелами, которые щелкали под ногами. Пчелами была усыпана и гостиная, совершенно пустая».^[1]

Пчела — это символ не только труда. Пчелы — это символ радости, ведь их мед сладок. И вот то, что эти мертвые пчелы лежат под ногами и гость как раз заходит в комнату, которая вся устлана этими сухими пчелами, очень красноречивая метафора. И мы видим одновременно, что любовь в таком доме, в умирающей дворянской усадьбе становится потребностью, призраком, неким мифом, символом ожидания. «Любовь» представляется владельцам этого дома чем-то вроде связки дров, которые способны растопить печь. Но в замерзшей деревне реальные чувства оказываются вытеснены не любовью, а имитацией любви. Мы видим не любовь, а ее атрибутику. Это голубые бусы, которые когда-то принадлежали Лушке. Это венчальные свечи, это старинная книжка афоризмов, которая по-другому называется «Грамматика любви». Сама страсть мифологизирована, о ней говорят, ее ждут, но никто ее не пережил толком. И когда помещик Хвощинский влюбляется на всю жизнь в простую служанку, его объявляют душевнобольным.

«… золото глядело оттуда из-за красивых лиловатых облаков и странно озаряло этот бедный приют любви, любви непонятной, в какое-то экстатическое житие превратившей целую человеческую жизнь, которой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью, не случись какой-то загадочной в своем обаянии Лушки…»^[1]

Старинная усадьба пронизана информационным голодом, говоря современным языком. У помещика Хвощинского нет книг, в «библиотеке» мы не найдем никаких серьезных изданий. Мы увидим только пустоту, увидим эти душевные бреши, голод чувств. Мы увидим, что существование обитателей этого дома достаточно бесцельно, и помещик, который своей психологической доминантой видит Лушку, и выбирает ее не просто объектом своей привязанности, но и вообще как некий жизненный ориентир. Вот очень красноречивая фраза: «гроза заходит — это Лушка насылает грозу, объявлена война — значит, так Лушка решила, неурожай случился — не угодили мужики Лушке…».^[1] Та же самая «Грамматика любви». Мы видим уже только по этому, что русская усадьба находится в умирающем состоянии, и требует определенных преобразований. Требует определенных кардинальных, может быть революционных изменений, как замечал еще предприниматель Лопахин в «Вишневом саде» Чехова, потому что архаичные методы ведения хозяйства уже ни к чему не приводят. Денег нет, усадьба ветшает, обедневшие помещики и помещицы начинают искать опору и смысл жизни в чувствах, в мифах, в эфемерных призраках, потому что там радость, которая может хоть как-то противостоять этой жизненной депрессии.

«Графиня была в широком розовом капоте, с открытой напудренной грудью; она курила, глубоко затягиваясь, часто поправляла волосы, до плечей обнажая свои тугие и круглые руки; затягиваясь и смеясь, она все сводила разговоры на любовь и между прочим рассказывала про своего близкого соседа, помещика Хвощинского, который, как знал Ивлев еще с детства, всю жизнь был помешан на любви к своей горничной Лушке, умершей в ранней молодости».^[1]

Мы видим эту потребность в любви, в тоже время ее отсутствие, подмену любви неким фетишем, вымыслами, выдуманными типажами. Мы видим, что от богини любви, от этой служанки Лушки остаются лишь голубые бусы, а от его возлюбленного для потомков остается другой фетиш — потрепанная книжка афоризмов о любви европейского мыслителя.

«— А это что? — спросил Ивлев, наклоняясь к средней полке, на которой лежала только одна очень маленькая книжечка, похожая на молитвенник, и стояла шкатулка, углы которой были обделаны в серебро, потемневшее от времени.
— Это так… В этой шкатулке ожерелье покойной матушки, — запнувшись, но стараясь говорить небрежно, ответил молодой человек.
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста… хотя оно ведь очень простое… вам не может быть интересно…
И, открыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнурок, снизку дешевеньких голубых шариков, похожих на каменные. И такое волнение овладело им при взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения. Насмотревшись, Ивлев осторожно поставил шкатулку на место; потом взялся за книжечку. Это была крохотная, прелестно изданная почти сто лет тому назад „Грамматика любви, или Искусство любить и быть взаимно любимым“.
— Эту книжку я, к сожалению, не могу продать, — с трудом проговорил молодой человек. — Она очень дорогая… они даже под подушку ее себе клали…
— Но, может быть, вы позволите хоть посмотреть ее? — сказал Ивлев.
— Пожалуйста, — прошептал молодой человек.
И, превозмогая неловкость, смутно томясь его пристальным взглядом, Ивлев стал медленно перелистывать „Грамматику любви“. Она вся делилась на маленькие главы: „О красоте, о сердце, об уме, о знаках любовных, о нападении и защищении, о размолвке и примирении, о любви платонической“… Каждая глава состояла из коротеньких, изящных, порою очень тонких сентенций, и некоторые из них были деликатно отмечены пером, красными чернилами. „Любовь не есть простая эпизода в нашей жизни, — читал Ивлев. — Разум наш противоречит сердцу и не убеждает оного. — Женщины никогда не бывают так сильны, как когда они вооружаются слабостью. — Женщину мы обожаем за то, что она владычествует над нашей мечтой идеальной. — Тщеславие выбирает, истинная любовь не выбирает. — Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца: прежде нежели мы отдадим о ней отчет сами себе, сердце наше делается невольником любви навеки…“ Затем шло „изъяснение языка цветов“, и опять кое-что было отмечено: „Дикий мак — печаль. Вереск-лед — твоя прелесть запечатлена в моем сердце. Могильница — сладостные воспоминания. Печальный гераний — меланхолия. Полынь — вечная горесть“… А на чистой страничке в самом конце было мелко, бисерно написано теми же красными чернилами четверостишие. Молодой человек вытянул шею, заглядывая в „Грамматику любви“, и сказал с деланной усмешкой:
— Это они сами сочинили…
Через полчаса Ивлев с облегчением простился с ним».^[1]

За приобретение волшебного талисмана любви, т. е. за книжечку, которая называется «Грамматика любви», случайный гость усадьбы Ивлев готов выложить любые деньги, потому что мы видим, что и он сам нуждается в этих чувствах, и он нуждается в позитиве. И ему кажется, что если он приобретет эту волшебную книжку, его жизнь изменится. Книжка «Грамматика любви» выглядит волшебным талисманом, особым «ресурсом» способным вдохнуть в человека силы и энергию. Ивлев верит, что его однообразное, пустынное, тоскливое существование вдруг наполнится радостью, колоритом, энергией, наполнится совершенно другим качеством. Здесь понятие «любви» становится синонимом слова «счастья». И вот Ивлев смотрит на эту маленькую загадочную книжку, как на некий антидепрессант, на некий мистический атрибут, который может мгновенно поменять качество и стиль его жизни. Поэтому он готов платить любые деньги, только бы эту книжку купить, хотя ее владелец — наследник покойного барина — говорит, что данная книжка не продается. Все, что угодно, кроме этой книги.
Вообще любовь — это синоним расцвета, жизненная сила, энергия, активность. И мы видим, что в деревне этого ничего нет, там тоска и уныние, там ветшающая русская усадьба. И тема любви возникает как способ заполнения экзистенциальных пустот, поиска смысла жизни, как заполнение душевных чувственных брешей, которые нарастают, заполняя человека чувством тупиковости, бессмысленности, и уныния. Это чувство эмоционального голода. И здесь, конечно, парадоксально красноречив поэтический кумир Бунина, ведь Бунин, начавший свою литературную жизнь как поэт, практически изначально обращается к стихам Семена Надсона.

Завеса сброшена

…
Жизнь только издали нарядна и красива,
И только издали влечет к себе она.
Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою
Она лицом к лицу — и ты поймешь обман
Ее величия под ветхой мишурою
И красоты ее под маскою румян.
1881^[4]

Семен Яковлевич Надсон — трагичный поэт, погибший в возрасте 24 лет от туберкулеза. Его долго лечили, но не смогли спасти. Он тяжело болел, и свое физическое состояние передал и в поэзию. Связанные с ипохондрией, стихи Надсона для Бунина стали очень своеобразным ориентиром для творчества.
Надсон, например, говорил и так:

Мелодия

Я б умереть хотел на крыльях упоенья,
В ленивом полусне, навеянном мечтой,
Без мук раскаянья, без пытки размышленья,
Без малодушных слез прощания с землей.
Я б умереть хотел душистою весною,
В запущенном саду, в благоуханный день,
Чтоб купы темных лип дремали б надо мною
И колыхалась бы цветущая сирень.
Чтоб рядом бы ручей таинственным журчаньем
Немую тишину тревожил и будил
И синий небосклон торжественным молчаньем
Об райской вечности мне внятно говорил.
Чтоб не молился б я, не плакал, умирая,
А сладко задремал и снилось мне б во сне,
Что я плыву… плыву и что волна немая
Беззвучно отдает меня другой волне.
1880^[4]

Пессимизм Надсона, болезнь и разочарование в жизни, обостренное понимание жизни и смерти. Напомню, что именно у Надсона мы находим строчку, ставшую впоследствии знаменитой: «Как мало прожито, как много пережито». Бунин, обратившийся к Надсону, впитал определенный пессимизм его поэзии. И вот что еще интересно. Надсон творил на перепутье эпох — это время, когда Серебряный век еще не пришел, а Золотого века уже не было. Эпоха безвременья. Мы видим отражение этого ощущения в поэзии Бунина.

* * *

Месяц задумчивый, полночь глубокая…
Хутор в степи одинок…
Дремлет в молчанье равнина широкая,
Тёпел ночной ветерок.
Желтые ржи, далеко озарённые,
Морем безбрежным стоят…
Ветер повеет — они, полусонные,
Колосом спелым шуршат.
Ветер повеет — и в тучку скрывается
Полного месяца круг;
Медленно в мягкую тень погружается
Ближнее поле и луг.
Зыблется пепельный сумрак над нивами,
А над далёкой межой
Свет из-за тучек бежит переливами —
Яркою, жёлтой волной.
И сновиденьем, волшебною сказкою
Кажется ночь, — и смущён
Ночи июльской тревожною ласкою
Сладкий предутренний сон…
1886–1890^[2]

Благодарю Вас за внимание. В эфире была Анна Гранатова. До новых встреч, дорогие друзья. Я благодарю за помощь в подготовке программы: Дмитрия Черного. Евгения Соколова и Виктора Черненко.

Литература

1. Бунин И. А. Грамматика любви. Изд-во АСТ, 2010.
2. Бунин И. А. Стихотворения: В 2 т. / Вступ. статья, сост., подг. текста, примеч. Т. Двинятиной. — СПб.: Изд-во Пушкинского дома, Вита Нова, 2014.
3. Бунин И. А. Собрание сочинений в 6 т. / Т. 5. М.: Художественная литература, 1987.
4. Надсон С. Я. Полное собрание стихотворений. М.: Советский писатель, 1962.

Музыка:

• «На пруду», романс на стихи И. Бунина. Муз и исп. Елена Анненкова;
• «Я б умереть хотел» («Мелодия») Романс на стихи С. Надсона. Музыка Сергей Рахманинов. Исп. Елена Архипова.