Программа Льва Оборина «Алогритмы». Выпуск 10. Алексей Мерзляков, Евгений Баратынский, Петр Потемкин, Иосиф Бродский, Алексей Цветков, Михаил Айзенберг, Владимир Таблер, Виталий Пуханов, Олег Пащенко.

Программа Льва Оборина «Алогритмы». Выпуск 10. Алексей Мерзляков, Евгений Баратынский, Петр Потемкин, Иосиф Бродский, Алексей Цветков, Михаил Айзенберг, Владимир Таблер, Виталий Пуханов, Олег Пащенко. (скачать аудио).


Программа: Алогритмы


В программе прозвучали следующие стихи:


Алексей Мерзляков

* * *

Вылетала бедна пташка на долину,
Выронила сизы перья на долине.
Быстрый ветер их разносит по дуброве;
Слабый голос раздается по пустыне!..
Не скликай, уныла птичка, бедных пташек,
Не скликай ты родных деток понапрасну -
Злой стрелок убил малюток для забавы,
И гнездо твое развеяно под дубом.
В бурю ноченьки осенния, дождливой
Бродит по полю несчастна горемыка,
Одинёхонька с печалью, со кручиной;
Черны волосы бедняжка вырывает,
Белу грудь свою лебедушка терзает.
Пропадай ты, красота, моя злодейка!
Онемей ты, сердце нежное, как камень!
Растворися, мать сыра земля, могилой!
Не расти в пустыне хмелю без подпоры,
Не цвести цветам под солнышком осенним;
Мне не можно жить без милого тирана.
Не браните, не судите меня, люди:
Я пропала не виной, а простотою;
Я не думала, что есть в любви измена;
Я не знала, что притворно можно плакать.
Я в слезах его читала клятву сердца;
Для него с отцом я, с матерью рассталась.
За бедой своей летела на чужбину,
За позором пробежала долы, степи,
Будто дома женихов бы не сыскалось,
Будто в городе любовь совсем другая,
Будто радости живут лишь за горами…
Иль чужа земля теплее для могилы?
Ты скажи, злодей, к кому я покажуся?
Кто со мною слово ласково промолвит?
О безродной, о презренной кто потужит?
Кто из милости бедняжку похоронит?


Евгений Баратынский: Пироскаф

Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчимся. Колёса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьётся за нами
Белая, рея меж вод и небес.

Только вдали, океана жилица,
Чайке подобна, вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море,-
С брегом набрежное скрылось, ушло!

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!

С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Тёмную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская,
Пеною здравия брызжет мне вал!

Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду: мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизии земной!


Петр Потемкин

***

Третьеклассник Григорьев Павел
сочиняет стихи в альбом.
Он морщит лбом
и кончик пера исслюнявил.
«Мы встретились с тобой, чтоб разойтись опять.
И что уж пожелать могу на жизненном пути?
Всегда ты получай по-французски пять
и по другим не менее пяти».
Ах, я знаю латинский на кол!
Написал и заплакал.
Ниночка, Нина, не мы ли гуляли
с тобою вместе?
Не мы ли клятвы друг другу давали
как жених невесте?
Ты пленилась противным франтом,
шлешь ему улыбки.
Ах, пальто у него с белым кантом
и на брюках цепочки-штрипки.


Иосиф Бродский

***


В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.

Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.

Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.

Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.

Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?

Он всадника искал себе средь нас.


Алексей Цветков

***

воздух в паутине перегара
щучье порционное желе
в августе на север пролегала
ветка центробежная жэдэ
стыло сердце пригнанное к ритму
стыками колеблемых купе
на посадке я окликнул римму
с килькой в доморощенном кульке
там на тризне быстрой и суровой
на помин рассыпавшихся дней
мы себя расслабили зубровой
с рыбьими кадавриками к ней
ящик волжского она везла
но с похмелья было мне нельзя

ощупью до ближнего сортира
я дополз пока стоял состав
римма полуночникам светила
челюсти компостера достав
легионы огненных опилок
август раздувал над полотном
молодости тщательный обмылок
в зеркале клубился поясном
молнии ворочала вдали
полночь в облачении вдовы


Алексей Цветков

***

голодный глоток нембутала
кладбищенской глины разрез
нам только молвы не хватало
что данченко этот воскрес
он жил на асбестовой с дедом
где в марте платаны черны
неистовым занятый делом
моложе и лучше чем мы
строчил манифест на машинке
зимой из дурдома удрал
и умер почти по ошибке
за нас принимая удар

в начале пасхальной недели
был свет у наташки зажжен
к полуночи было виденье
к ней данченко в гости зашел
в нем не было смертной печали
когда они пили портвейн
пальто и худые перчатки
стихов непочатый портфель
мои же следы без просвета
кромешная ночь замела
в том городе с хордой проспекта
где данченко жив за меня


Михаил Айзенберг

* * *

I

Человек, пройдя нежилой массив,
замечает, что лес красив,
что по небу ходит осенний дым,
остающийся золотым.

Помелькав задумчивым грибником,
он в сырую упал траву
и с подмятым спорит воротником,
обращается к рукаву.

II

Человек куда-то в лесу прилёг,
обратился в слух, превратился в куст.
На нём пристроился мотылёк.
За ним сырой осторожный хруст.

Человеку снится, что он живёт
как разумный камень на дне морском,
под зелёной толщей великих вод
бесконечный путь проходя ползком.

И во сне, свой каменный ход храня,
собирает тело в один комок.
У него билет выходного дня
в боковом кармане совсем промок.


Михаил Айзенберг. Погреб.

Вниз по лестнице шагнуть
и с жарой расстаться разом.
Погреб взрослому по грудь,
мне по маковку с запасом.

Наверху тяжёлый зной,
здесь так холодно и сыро.
Я остался под землёй,
вдруг потерянный для мира.

И деревья надо мной -
прямоствольны, недвижимы -
сквозь труху и перегной
земляные тянут жилы.

Звуки в полном столбняке
и очнуться не готовы.
Здесь со мной накоротке
тихий обморок грунтовый.

Земляная тишина.
Неглубокая закладка.
Сырость нежно-холодна.
Горе луковое сладко.


Владимир Таблер — Спас

милая кто мы где мы 
в дыме воде эдеме
в демоновы ль пределы
перелетели мы 
это волна лимана
это во льне поляна
тема из телемана
топкая пыль луны

явор ли и омела
якорь и каравелла
если бы и хотела
не убежишь держу
ежели и изрежусь
глупой душой о нежность
радостна принадлежность
сладостному ножу

вместе с тобой летаю
выше всех алатау
к альфам и вегам тау
астровым берегам
словом привязан самым
шепотом прикасаньем
сказанным несказАнным
прожитым по слогам

ноют горбы горбатых
реки шумят в карпатах
тень на твоих лопатках
свет на твоих щеках
радость моя истома
яблочная оскома
первые струи шторма
в перистых облаках

милая где мы кто мы 
кем мы с тобой искомы
солнцем ли что из комы
приоткрывает глаз…
птичьим колоратурьем
поезда ревом турьим
августа неразумьем
что никого не спас

божье преображенье
в мире несовершенном
в щедрость плодоношенья
и хоть немножко в нас
альфа моя омега
мекка моя онега
небо мое и нега
будто в последний раз


Виталий Пуханов

***

Дети мои не узнали голода, страха, стыда, отчаянья.
Не потерялись на вокзале.
Не поиграли казенными игрушками в детской комнате милиции.
Не прилипали к стеклу больничного окна.
Не сидели под дверью до темноты, потеряв ключи.
Не заблудились в лесу, не глотали пуговиц.
Их не кусали бродячие псы, не жалили осы и пчелы в язык.
Занозы не гноились в стопе, сбитые коленки не кровили.
Манжеты укрывали тыльную сторону ладоней до середины всегда.
Не просили младших: «дай покататься», «дай поносить», «дай послушать».
Не просили старших: «Не оставляй меня здесь», «возьми меня с собой».
Ночные крокодилы и львы не прятались под кроватью.
Плохой отец. Украл детство.
Оставил на милость голода, страха, стыда, отчаянья
Будущей жизни.


Олег Пащенко

***

Что наша жизнь? survival horror.
Разработчики игры помещают играющего
в периапокалиптический мир.
Планета, если смотреть из космоса,
поросла густой антрацитовой шерстью.
Ходишь внизу по чёрным ужасным джунглям,
ищешь чашу, не оскудевающую стаминой.
Где же сокровищница, где сердце твоё?
Причудливое ответвление сюжета,
на ответвлении плод, внутри косточка:
сердце твоё, вот оно где у тебя.

На небесах солнце дерётся с луной.
Кто-то брату своему знак вонзил в означаемое.
Сжимаемые кулаки показывают небесам:
наши сердца — вот они! вот они!
В альбомах бабочки, пришпиленные,
отшпиливаются, реанимированы
апокатастатическим электричеством.
Никакой живой не выйдет отюда мёртвым.
Люди, за что вы боитесь некоторых насекомых?
Бабочка-красавица, кушайте:
сердце моё — вот оно.