Известно, что забавный афоризм «Край непуганых идиотов» принадлежит Илье Ильфу. Устойчива точка зрения, что в этой формулировке Илья Ильф выразил все свое отношение к Советской России: есть даже литературоведческие книги где это «доказывается». В том, что это отнюдь не так, что афоризм про «непуганых идиотов» не имеет никакого отношения к действующей политике, экономике и писательской когорте, активно делающей политическую карьеру, мы убедимся, обратившись к первоисточнику — дневникам Ильи Ильфа. Мы предлагаем вместе с нами изучить контекст афористичной фразы, да и вообще особенности дневниковых заметок Ильи Ильфа. Показательно и то, как они перерабатывались в художественные полотно, и как это происходило в соавторстве с Евгением Петровым-Катаевым. Технологии совместной работы над художественными текстами Ильи Ильфа и Евгения Петрова, рождение «Двенадцати стульев» и затем, «Золотого теленка», роль в этом творческом проекте «Дюма-отца» Валентина Катаева весьма любопытны. Для сатирического мировоззрения Ильфа-фельетониста роль метафор и аллюзий трудно переоценить. Впрочем, есть ли что-то действительно общее в «Записных книжках» И.Ильфа и карельском дневнике М. Пришвина, то есть, на чем же в реальности выстроена аллюзия «Края непуганых идиотов» и повести Михаила Пришвина «В краю непуганых птиц»?
Добрый день, дорогие друзья, в эфире литературовед Анна Гранатова. И сегодня мы будем говорить про творчество Ильи Ильфа.
Одной из самых известных загадочных и любопытных фраз у Ильи Ильфа является такой афоризм из его записных книжек: ««Край непуганых идиотов». Самое время пугнуть.»[1, с. 239] Есть масса точек зрения о том: что это за край? Где искать идиотов? И почему их надо пугать? Я видела несколько книг, которые были посвящены творчеству Ильи Ильфа, и они так и назывались «Край непуганых идиотов». Уж больно фраза яркая, но однозначного ответа, однозначной интерпретации этой фразы не существуют. И это очень хорошо, потому что недосказанность и загадочность фразы дает повод нам сегодня встретиться и поговорить на эту тему.
Начнем, однако, с того, что Ильф был не только писателем, но и журналистом. Когда мы говорим про журналистов, которые становятся писателями и про писателей, работающих журналистами, мне приходит на ум афоризм политолога Виталия Третьякова, который сказал дословно следующее: «Нет худшего журналиста, чем писатель». Но на примере творчества Ильи Ильфа и Евгения Петрова, мы как раз видим опровержение этого афоризма. Он был прекрасным и писателем и фельетонистом. Одновременно, опыт журналисткой работы для анализа писательского творчества Ильфа для нас важен. Нельзя не признать и то, что работа в газете «Гудок» накладывала определенный отпечаток на художественные образы, заставляла автора смотреть на действительность под определенным углом. В газете «Гудок» работали не только Ильф и Петров, но и Валентин Катаев, и Константин Паустовский, и Михаил Булгаков, и Юрий Олеша, и Михаил Зощенко, и Эдуард Багрицкий. Сегодня я хочу посвятить наш разговор тому, как журналистский взгляд на действительность сформировал определенные литературные художественные образы в творчестве Ильи Ильфа.
Есть такой миф о том, что Ильф вообще не любил классиков, не любил крупных писателей, и свое творчество видел в основном в жанре фельетона, в жанре сатиры. Это и правильно, и не правильно. Действительно, взгляд Ильфа кардинально отличался от взгляда писательского. Разница состояла прежде всего в том, что Ильф как фельетонист, как журналист обращал особенное внимания на факты и искал в реальности, в окружающем пространстве среди людей, которых он видел, определенные недочеты, недостатки, иронизировал и смеялся на этим. Это характерная черта любого журналиста. И если мы посмотрим на творчество того же Булгакова, который тоже работал в газете «Гудок», то и у него этот журналистский опыт очень хорошо чувствуется по описанию Москвы, по описанию московского быта в том же романе «Мастер и Маргарита». Обратимся к творчеству Паустовского и, в частности, к его многотомному произведению, который он назвал «Повесть о жизни», а конкретнее, к главе «Четвертая полоса», где говорится про работу в газете «Гудок». Паустовский тоже там работал. В этом тексте мы увидим очень интересную характеристику Ильи Ильфа, который пришел в «Гудок» в 1924 году, а несколько позже, спустя 2 года, там появился брат Валентина Катаева, Евгений Катаев, взявший себе псевдоним Петров. Псевдоним он придумал себе, переделав отчество в фамилию, поскольку, как Евгений Петрович сам говорил, «не хотел греться в тени своего знаменитого брата». С этого момента Ильф и Петров начали работать вместе, в том числе и над фельетонами. Интересно посмотреть оценку творчества Ильи Ильфа глазами его современников, в частности, глазами того же Паустовского, который работая в «Гудке», сумел подметить у Ильфа очень любопытные качества и черты характера.
«Особенно интересовал меня Ильф — спокойный, немногословный, со слегка угловатым, но привлекательным лицом. Большие губы делали его похожим на негра. Он был так же высок и тонок, как негры из Мали — самого изящного черного племени Африки.
Но больше всего поражала меня чистота его глаз, их блеск и пристальность. Блеск усиливался от толстых небольших стекол пенсне без оправы. Стекла были очень яркие, будто сделанные из хрусталя.
Ильф был застенчив, прям, меток и порой насмешлив. Он ненавидел пренебрежительных людей и защищал от них людей робких и уступчивых,- тех, кого легко обидеть. Как-то при мне в большом обществе он холодно и презрительно срезал нескольких крупных актеров, которые подчеркнуто замечали только его, Ильфа, по не замечали остальных — простых и невидных людей. Они просто пренебрегали ими. Это было после головокружительного успеха «Двенадцати стульев». Ильф назвал поведение этих актеров подлостью.
У пего был поистине микроскопический глаз на пошлость. Поэтому он замечал и отрицал очень многое, чего другие не замечали или не хотели замечать. Он не любил слов: «Что же тут такого?!» Это был щит, за которым прятались люди с уклончивой совестью.
Перед ним нельзя было лгать, ёрничать, легко осуждать людей и, кроме того, нельзя было быть невоспитанным и невежливым. При Ильфе невежи приходили в себя. Простое благородство его взглядов и поступков требовало от людей того же.
Ильф был человеком неожиданным. Иной раз его высказывания казались слишком резкими. Но почти всегда они были верными. Однажды он вызвал сильное замешательство среди изощренных знатоков литературы, сказав, что Виктор Гюго по своей манере писать напоминает испорченную уборную. Бывают такие уборные, которые долго молчат, а потом вдруг сами по себе со страшным ревом спускают воду. Потом опять молчат и опять спускают воду все с тем же ревом.
— Вот точно так же,- сказал Ильф,- и Гюго с его неожиданными и гремящими отступлениями от прямого повествования. Идет оно неторопливо, читатель ничего не подозревает — и вдруг, как снег на голову, обрушивается длиннейшее отступление — о компрачикосах, бурях в океане или истории парижских клоак. О чем угодно.
Отступления эти с громом проносятся мимо ошеломленного читателя. Потом все стихает, и снова плавным потоком льется повествование.
Я спорил с Ильфом. Мне нравилась манера Гюго.
Я думал тогда — и думаю это и сейчас,- что повествование должно быть совершенно свободным, дерзким, что единственный закон для него — это воля автора.»
[2, с. 417—418]Был ли Илья Ильф оппонентом признанных классиков, с мировым именем? Есть такая точка зрения литературных критиков, что Илья Ильф не любил Достоевского, хотя некоторые аргументы достаточно звучат сами по себе комично. В качестве аргумента приводится, например, что Илья Ильф и Евгений Петров подписывали некоторые свои фельетоны псевдонимом Толстоевский. Здесь можно по этой самой логике можно утверждать, что они не любили и Толстого. На самом деле ведь все не так просто, как кажется на первый взгляд. Да, можно утверждать, что к Достоевскому у Ильфа было особое отношение. Здесь, наверное, более любопытным и интересным аргументом послужил бы образ отца Федора из «Двенадцати стульев». Мы помним, что это священник, который держит у себя один из этих стульев и в конце эпизода оказывается на вершине скалы, до которой никто не может добраться. Мы можем найти некую аллюзию, некую отсылку на творчество Федора Михайловича Достоевского в «Двенадцати стульях», если мы увидим вот эту подпись священника отца Федора: «твой лично муж Федя». Действительно вот эта подпись дословно абсолютно точно совпадает с подписью Достоевского на одном из его многочисленных писем к своей собственной жене. Мы можем найти и другие намеки на творчество Достоевского, например, если найдем телеграммы, которые шлет Остап Бендер Корейко: «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду». Или: «Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы». Вероятно, что Ильфа и Петрова смущал не сам Достоевский, а та эпоха, которая уже ушла в прошлое, и они как журналисты в первую очередь уделяли внимание тому времени и тем людям, которые окружали их непосредственно в настоящем. Персонажи Достоевского им казались архаичными, опирающимися на некие иллюзорные установки, на некие абсолютные, может быть, истинные призывы к добру, к морали, кстати говоря, как и у Толстого. Вместе с тем, видимо персонажи Достоевского вызывали у них жалость. И если мы посмотрим на отца Федора, каким они его создали, он, в конце концов, вызывает даже какое-то чувство сострадания, когда оказывается на этой скале. В тоже время критики, современники Ильфа и Петрова совершенно не поняли этот образ. Кстати говоря, при первоначальной публикации романа «Двенадцать стульев» многие эпизоды, многие пассажи отца Федора были вырезаны цензурой. Современники Ильфа и Петрова, например, в журнале «Октябрь» писали, что в романе есть главы, рассчитанные исключительно на смех, главы, где над глубокими смыслами преобладает комизм положения героев. Ну, например, эпизод с отцом Федором, который забрался на высокую скалу и не сумел оттуда слезть. «Но все это поверхностно и, видимо, это все сделано просто для большой потехи», — вот цитата из журнала «Октябрь».
Откровенно говоря, когда я в детстве читала Ильфа и Петрова, еще в школьные годы, я тоже смеялась и над подобным эпизодом, и над другими, и раздергивала оба романа на цитаты, как, например, та же фраза «Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы», «Фруктовые воды несут нам углеводы», «Лед тронулся», «Не блюдечке с голубой каемочкой», «Ключи от квартиры где деньги лежат», «Командовать парадом буду я», «Тщательно пережевывая пищу ты помогаешь обществу». Тем не менее, сейчас, уже спустя много лет перечитывая Ильфа и Петрова, я вижу, что в эти комичные и карикатурные образы заложена определенная смысловая глубина. Тот же эпизод с этим отцом Федором, который ничего не слышал, когда оказался на ровной площадке на высокой скале, может рассматриваться как аллюзия на оторванные от реальности декларации о красоте, любви, доброте, которые так характерны для творчества Достоевского.
«Спустилась быстрая ночь. В кромешной тьме и в адском гуле под самым облаком дрожал и плакал отец Федор. Ему уже не нужны были земные сокровища. Он хотел только одного: вниз, на землю.
[…]
На четвертый день его показывали уже снизу экскурсантам.
— Направо — замок Тамары, — говорили опытные проводники, — а налево живой человек стоит, а чем живет и как туда попал, тоже неизвестно.
— И дикий же народ! — удивлялись экскурсанты. — Дети гор!
[…]
Через десять дней из Владикавказа прибыла пожарная команда с надлежащим обозом и принадлежностями и сняла отца Федора.
[…]
Хохочущего священника на пожарной лестнице увезли в психиатрическую лечебницу.»
[3, с. 358—359]Перечитывая дилогию о Бендере, и сравнивая творчество Ильфа и Петрова с творчеством других авторов, понимаешь, что у них была ярко выраженная журналистская жилка, — привычка видеть во всем факты и абсолютная непереносимость абстрактных лозунгов, моральных призывов, никак не подтвержденных жизнью. И в сцене с Отцом Федором усматривается антитеза на героев Достоевского. Если мы вспомним «Идиота» Достоевского, то главная черта, которую Ильф и Петров ненавидели в его главном герое, князе Мышкине, — излишняя мягкость характера. Вот что говорит персонаж: «А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах [… ]»[8, с. 20]. И далее: «— Я не был влюблен, — отвечал князь так же тихо и серьезно, — я… был счастлив иначе.»[8, с. 57]
Если мы посмотрим творческую кухню создания дилогии о Бендере, то окажется, что все эти замечательные афоризмы не приходили в голову на момент работы над рукописью, а уже существовали как заготовки. Илья Ильф вел записные книжки, и в этих книжках он фиксировал свои наблюдения, и там же он пытался придумать афоризмы, которые в дальнейшем уже непосредственно вошли в текст произведения. Не случайно и его ранние произведения, тот же «Колоколамск», перекликаются и с «Золотым Теленком», и с «Двенадцатью стульями». Также если мы посмотрим его записные книжки, то увидим в них фразы, которые потом практически дословно попадают в дилогию про Остапа Бендера.
В частности среди этих дневниковых фраз есть интересная метафора, которую впоследствии некоторые критики выносили даже в заголовки своих публикаций про Илью Ильфа. В частности, Яков Соломонович Лурье, создавший большую биографическую книгу про творчество и жизнь Ильи Ильфа, так и назвал свое произведение «В краю непуганых идиотов». Это фраза из дневника, из записных книжек Ильи Ильфа. И как только эта фраза не трактовалась: и то, что Илья Ильф увидел какие-то ужасы в стране. И то, что эта фраза ассоциирована со сталинским тоталитарным временем, ну и т. д. Полная фраза звучит так: ««Край непуганых идиотов». Самое время пугнуть.»[1, с. 239] И здесь ассоциации у литературоведов были самые разные.
Нельзя понять контекста этой фразы, не обращаясь к самим дневникам Ильи Ильфа (они, кстати говоря, были изданы уже в советские годы в пятитомнике Ильфа и Петрова, который вышел в 1961 году в государственном издательстве «Художественная литература»). Если рассмотреть эту загадочную фразу в контексте, изучить, какие реплики ее окружают, то распространенные точки зрения литературоведов, ищущих там и социальный, и экономический, и даже политический подтекст не получат никакого подтверждения. Окажется, что вся политика, навороченная вокруг этой фразы — сплошная отсебятина критиков и литературоведов!
Давайте посмотрим, что окружает вот эту фразу, как реально выглядят дневники Ильи Ильфа. Перед этой формулировкой про непуганых идиотов, идут его воспоминания, причем воспоминания очень отрывочные. Это буквально отдельные реплики, которые ему приходили в голову, но они касались совершенно разных событий, и совершенно, совершенно разных городов и мест. Например, «Внезапно, на станции Харьков, в купе ворвалась продавщица в белом халате, надетом на бобриковое пальто, и хрипло заорала: «А ну кому ириски? Кому еще ириски? Есть малярийные капли!» Капли — это был коньяк.»[1, с. 238] Далее. «На пароходе «Маджестик» возвращалась из Америки группа автомобильных инженеров….»[там же] Это идет встык: Харьков и следующая фраза про «Манжестик» — Американский пароход и его рейс в Англию с автомобильными инженерами. Читаем дальше. «Это была удивительная и не очень привлекательная картина — папа, мама и семь маленьких пап.»[там же] Следующая фраза — это видимо была какая-то заготовка для какого-то или фельетона, или какого-то эссе: «Кроме того, что она была подхалимка и дура, оказалось еще, что она незнакома с представлением о равновесии. Поэтому в первый же вечер она свалилась со стола и сломала себе руку. Руку вылечили, но это ничему не помогло, и весь год она била посуду. У нее были светлые глаза идиотки.»[1, с. 239] Следующая фраза: «В больших и пустых ялтинских магазинах прохладно.»[там же] Теперь, как вы видите, уже пошла тема Ялты. Это всё реплики, идущие друг за другом, и поэтому так странно, и наивно, и смешно звучат утверждения наших литературоведов, что «непуганые идиоты» — это вот прямо такая цельная картина социального строя, который был в советское время. «В больших и пустых ялтинских магазинах прохладно. Приказчики вежливы, товаров нет. На рейде потрескивают моторы дельфиньих шхун, висит над самой водой грязный дым. По набережной бредут экскурсанты с высокими двурогими тросточками. Ехал в автобусе с красными бархатными сиденьями.»[там же] Идут курортные воспоминания. И сразу же после этого уже переход от Ялты к Подмосковью: «Давнее (я подчеркиваю — давнее, т. е. в тексте присутствуют и воспоминания — прим. автора) объявление на Клязьме: «Пропали две собачки, маленькие, беленькие…» Видно было, что хозяин собачек очень их любил.»[там же] И вот после этого наконец-то наша загадочная реплика ««Край непуганых идиотов». Самое время пугнуть.»[там же] И, опять таки, после этой фразы идет аллюзия на Лескова: ««Целую неделю лопатой голос из комнаты выгребали — столько он накричал» (Н. Лесков. «Смех и горе»).»[там же] Мы видим, что «Край непуганых идиотов» — это некая заготовка, афоризм, который, наряду с другими афоризмами, которые мы найдем в записных книжках, Ильф видимо планировал как-то в дальнейшем использовать. Мы найдем в его записных книжках, и «Фруктовые воды несут нам углеводы», и «Столовая — бывший друг желудка», т. е. дословно те реплики, которые в дальнейшем перекочуют в дилогию про Остапа Бендера.
Я заговорила про вот эту интересную фразу как раз в силу того, что сама по себе она является аллюзией на Пришвина. Край непуганых идиотов — это совершенно очевидная игра слов, перекличка с первым самым произведением Михаила Пришвина «В краю непуганых птиц». Пришвин пишет свою повесть «В краю непуганых птиц» про Карелию еще до Октябрьской революции, это самое первое его художественное произведение. Он приносит рукопись издателю Девриену, и тот не знает, что перед ним писатель. Точнее, будущий писатель, потому что Пришвин по образованию агроном, специалист по картофелю, и научная монография у Пришвина, по культуре выращивания картофеля. «Вы художник?» — спрашивает Девриен Пришвина и, узнав, что ошибся, очень удивляется, но с удовольствием публикует вот «В краю непуганых птиц» в 1907 году, и, тем самым, обеспечивает сразу же триумф Пришвину. То есть, самая первая книга принесла Пришвину известность. Пришвин говорит о том, что «Я схватил свое счастье, как птицу на лету, одним метким выстрелом»[6, с. 17], и в дальнейшем решает заниматься только литературной деятельностью.
«В краю непуганых птиц» Михаила Пришвина переиздается в тридцатые годы, и это новое издание кардинально отличается от дореволюционного. В первую очередь, конечно, тем, что помимо замечательной повести «В краю непуганых птиц», там еще появляется и «Осударева дорога» — произведение Пришвина, написанное также на северном материале, на впечатлениях от его поездки по тем местам, где строили Беломорско-Балтийский канал.
Для освещения деятельности Беломорско-Балтийского канала были приглашены лучшие журналисты и писатели своего времени, и в их числе, кстати говоря, был и Валентин Катаев. А вот Илья Ильф и Евгений Петров, которым тоже предложили, как-либо освещать строительство великого северного пути, — отказались. Очень интересно как повел себя Пришвин. Михаил Пришвин, в общем-то, не хотел ехать в этой команде писателей и журналистов, но в тоже время не хотел и показать себя незаконопослушным, пойти против течения, против призыва Горького, которому поручили курировать этот проект и с которым Пришвин был в добрых отношениях, Михаил Михайлович тоже не хотел присоединяться, и очень оригинально решил проблему. Он поехал самостоятельно, вернулся в те просторы русского севера, которые он знал еще много лет назад, работая над своей повестью «В краю непуганых птиц» и посмотрел те места, где проходило строительство. Но свою «Осудареву дорогу» он пишет не о строительстве Беломорско-Балтийского канала, а о замысле Петра I, который действительно собирался проложить вот этот великий северный путь. В повести он пишет о жизни старообрядцев, о том, как в этих местах была очень интересная и самобытная русская культура, которая не знала ни татаро-монгольского ига, ни других инокультурных влияний. Вот цитата из авторского предисловия к «Осударевой дороге».
«Было мне лет тридцать, когда я отправился в тот самый край, где мои предки-старообрядцы боролись с царем Петром и в государстве его великом создавали свое «государство» — известную Выгорецию. Мне до смерти захотелось подышать тем воздухом народной жизни, где не было жестокости крепостного права и где в дебрях тайги, наверно и до сих пор, сохранились сказания о былых героических временах простого русского народа.
Действительность оказалась больше моих замыслов, больше моей мечты, больше меня самого. Мне было, как если бы человеку взрослому вернулось бы его детство и он, сохраняя
где-то вдали в запасе нажитой свой разум и образование, восхищенно стал бы отдаваться природным детским силам доверчивости и особенному, проникновенному вниманию к подробностям жизни природы и человека.»
[4, с. 8]Так у Пришвина северные места, связанные со строительством Беломорско-Балтийского канала, являются обращением к истории. Он поэтизирует реальность, воображаемую историю старообрядцев. И это, конечно, совсем не тот формат, в котором работают советские писатели.
«Шли мы долго этим ручьем, и все он усиливался, и все громче лепетал на камнях. Вдруг лес расступился и показался незарастающий след далекого от нас военного похода.
— Осударева дорога! — сказал отец.»
[4, с. 14—15]Название «Осударева дорога» было вынесено в заголовок Пришвиным. Это произведение оказалось под одной обложкой вместе с ранним первым произведением «В краю непуганых птиц», и можно предположить, что Илья Ильф и Евгений Петров были знакомы с этим произведением, видели эту хитрость Пришвина — как он сумел не ввязаться в политику, не хвалить, но и не ругать строительство Беломорско-Балтийского канала. И одновременно показать свое понимание значимости для русского государства этого северного пути, поскольку еще сам Петр Первый об этом пути говорил, указывал на необходимость прямого выхода к Балтике.
Книга Пришвина печатается. В сборнике 30х годов — два произведения, «В краю непуганых птиц» и «Осударева дорога».
И вот в записках Ильи Ильфа появляется этот оборот: ««Край непуганых идиотов». Самое время пугнуть.»[1, с. 239] Вначале кажется, что это немножко парадоксально, потому что фактически эта реплика относится к 30-м годам, когда можно говорить о периоде репрессий. И в тех же записках Евгения Петрова мы можем найти воспоминания, что когда они с Ильфом жили на Лаврушинском переулке, никто не знал, соответственно, что на следующий день будет, и какие люди могут исчезнуть из этого дома. Они очень боялись, что когда-нибудь ночью они услышат, как лифт остановился возле квартиры кого-то из них. Я думаю, что Илья Ильф отказался ехать смотреть строительство Беломорско-Балтийского канала, потому что внутренне понимал, что не сможет найти какой-то хитрый ход подобно тому, как это сделал Пришвин. Ведь у Пришвина действительно везде поэзия, везде метафоры, апеллирующие к красоте природы, а Илья Ильф был, прежде всего, журналистом. На мир он смотрел глазами сатирика, репортера и фельетониста. Поэтому, конечно, он внутренне чувствовал, что не сможет найти какой-то такой художественный ход, чтобы остаться в стороне от той большой политики, которая погубила очень многих и привела к расстрелу в 30-е годы тех самых и писателей, и журналистов, которые стояли, что называется, у руля той литературы.
Здесь я хотела бы как раз обратиться к самой первой повести Пришвина «В краю непуганых птиц», для того, чтобы показать всю поэзию этого северного, эти прекрасные места взглядом Пришвина. Который, конечно, был художник, в то время как Илья Ильф был прежде всего фельетонист и сатирик.
«И опять свистит сапог-насос. Навстречу нам лес посылает мелкие елочки, потом покрупнее, потом высокие сосны обступают со всех сторон. В лесу темнеет, хоть и коротка северная летняя ночь, а все же надо заснуть. Холодно, сыро. Мы раскачиваем сухое дерево, оно валится с треском, другое, третье. Тащим их на угор, укладываем рядом. На середине деревьев зажигаем сухие сучья. Костер разгорается. Черные стволы сосен становятся вокруг нас, чуть перешептываются вершинами, по-своему рады гостям. Мануйло снимает шкурки с убитых белок, кормит их мясом собаку, что-то бормочет ей.
— Да купи ты себе собачку,- говорит он мне,- без собаки нельзя.
— На что мне она, я живу в городе.
— А веселее с собачкой, хлебца ей дашь, поговоришь…
И гладит свою собаку широкой, грубой ладонью, пригибая упругие, острые, чуткие ушки.
— Ну, спи. Спокойно спи. Звирь подойдет, собака услышит, проснемся. Ружье поближе к себе положи. Змей тут нету, место сухое, спи спокойно. Проснешься — увидишь, что середка прогорела, сдвинь дерева и ложись. Спи спокойно, место сухое.
Снится страна непуганых птиц. Полунощное солнце — красное, устало, не блестит, но светит, белые птицы рядами уселись на черных скалах и смотрятся в воду. Все замерло в хрустальной прозрачности, только далеко сверкает серебристое крыло… И вдруг сыплются страшные красные искры, пламя, треск…
— Зверь! Мануйло, вставай, медведь, зверь! Скорее, скорее!
— Звирь? Где звирь?
— Трещит…
— Это дерево треснуло в костре. Надо сдвинуть. Да спи же спокойно, звирь нас не тронет. Господь его покорил человеку. Что тебе не спится, место сухое.
И насторожился… Что-то завозилось наверху, на ближайшей сосне, у костра.
— Птица шевелится. Верно, рябок подлетел. Ишь ты, не боится!..
Посмотрел на меня, сказал значительно, почти таинственно:
— В наших лесах много такой птицы, что и вовсе человека не знает.
— Непуганая птица?
— Нетращенная, много такой птицы, есть такая…
Мы опять засыпаем. Опять снится страна непуганых птиц. Но кто-то, кажется, городской, хорошо одетый, маленький, спорит с Мануйлой.
— Нет такой птицы.
— Есть, есть,- спокойно твердит Мануйло.
— Да нет же, нет, — беспокоится маленький, — это только в сказках, может быть, и было, только давно. Да и не было вовсе, выдумки, сказки…
— Ну вот, поди ты говори с ним, — жалуется мне огромный Мануйло.- У нас этой птицы нет счету,
видимо-невидимо, а он толкует, что нету. Обязательно есть такая птица. В
нашем-то лесу да и не быть!»
[5, с. 43—44]Мы видим, что нельзя проводить прямую аналогию между произведением Пришвина «В краю непуганых птиц» и, соответственно, аллюзией «В краю непуганых идиотов» у Ильи Ильфа. Какое содержание все-таки Илья Ильф вкладывал вот в эту формулировку «край непуганых идиотов», где находится этот край и почему «самое время их пугнуть»? Неужели здесь есть прямая отсылка к Осударевой дороге, то есть к теме строительства Беломорско-Балтийского канала?
Для того, чтобы ответить на все эти вопросы, мы должны обратиться к первоисточникам, мы должны обратиться к текстам Ильи Ильфа и Евгения Петрова, сопоставляя их между собой. И тут к нашему изумлению, мы обнаруживаем, что главный герой произведения и «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» вдруг неожиданно сам себя называет идиотом. «Сбылись мечты идиота», — говорит Остап Бендер, когда Корейко вручает ему чемодан с миллионом. Здесь, наверное, лучше самого Ильи Ильфа никто и не скажет.
«Наконец, Корейко вылез из-под кровати, пододвинув к ногам Остапа пачки с деньгами. Каждая пачка была аккуратно заклеена в белую бумагу и перевязана шпагатом.
— Девяносто девять пачек, — сказал Корейко грустно, — по десять тысяч в каждой. Бумажками по двадцать пять червонцев. Можете не проверять, у меня — как в банке.
— А где же сотая пачка? — спросил Остап с энтузиазмом.
— Десять тысяч я вычел. В счет ограбления на морском берегу.
— Ну, это уже свинство. Деньги истрачены на вас же. Не занимайтесь формалистикой.
Корейко, вздыхая, выдал недостающие деньги, взамен чего получил свое жизнеописание в желтой папке с ботиночными тесемками.
[…]
— Берите, берите что есть, — отвечал Корейко, сидя перед печкой и глядя на корчащиеся в огне документы, — берите, а то и этого скоро не будет. Валюты не держу.
— Вот я и миллионер! — воскликнул Остап с веселым удивлением. — Сбылись мечты идиота!
Остап вдруг опечалился. Его поразила обыденность обстановки, ему показалось странным, что мир не переменился сию же секунду и что ничего, решительно ничего не произошло вокруг. И хотя он знал, что никаких таинственных пещер, бочонков с золотом и лампочек Аладдина в наше суровое время не полагается, все же ему стало чего- то жалко. Стало ему немного скучно, как Роальду Амундсену, когда он, проносясь в дирижабле «Норге» над Северным полюсом, к которому пробирался всю жизнь, без воодушевления сказал своим спутникам: «Ну, вот мы и прилетели». Внизу был битый лед, трещины, холод, пустота. Тайна раскрыта, цель достигнута, делать больше нечего, и надо менять профессию.»
[7, с. 331—332]Так звучит программная формулировка, которую мы найдем уже в финале «Золотого теленка», когда Остапа остановят на румынской границе. И тогда он еще раз произнесет эту фразу.
«Долгий и сильный пушечной полноты удар вызвал колебания ледяной поверхности. Напропалую дул теплый ветер. Бендер посмотрел под ноги и увидел на льду большую зеленую трещину.
[…]
— Лед тронулся! — в ужасе закричал великий комбинатор. — Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
[…]
Через десять минут на советский берег вышел странный человек без шапки и в одном сапоге. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал:
— Не надо оваций! Графа
Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы.»
[7, с. 386]Для Остапа деньги не являются самоцелью, для него самоцелью является игра. Ему доставляет удовольствие выигрывать у обстоятельств, которые постоянно меняются. При этом его игра не является таким приспособленческим карнавалом, который был характерен для эпохи Ильи Ильфа.
Опять-таки обращаясь к записным книжкам Ильфа, мы можем найти там следующие слова.
«Такой-то — плохой работник, ленивый, не хочет учиться. Но с хорошим характером. Он говорит: «Ты живи спокойно. Не волнуйся. Это же все игра. Посмотри, как этот ловко загримировался носильщиком. И где только он такой настоящий передник достал! А эти двое! Играют в мужа и жену. Прямо здорово играют. И ты тоже. Вчера ты на меня, там на службе, кричал, а я на тебя смотрю и думаю: «Здорово ты стал играть ответственного работника, ну, прямо замечательно! Ты только один раз подумай, что все это игра, и сразу тебе станет легко жить. Вот увидишь».»[1, с. 237—238]
Я думаю, что под «идиотами» Ильф подразумевал людей, в поведении которых проявлялось мещанство, косность мышления, склонность выдавать все фальшивое за настоящее. И вот с этим социальным «идиотизмом» и спорит и «примеряет» его на себя Остап Бендер. Напомню, что Ильф был фельетонистом, и в своих многочисленных фельетонах он как раз разного рода пороки общества и человека и высмеивал — вот этот самый социальный «идиотизм», который надо разрушить, и тех самых идиотов, которых надо «пугнуть», разбудить от их душевной спячки. Именно журналистский опыт Ильи Ильфа и его фельетоны позволяют нам обнаружить в загадочной фразе о «непуганых идиотах» смыслы, которые коррелируют с другими его произведениями, в частности, с дилогией о Бендере.
Здесь можно увидеть у Ильфа в творчестве образ карнавала, отражающую тенденцию к мимикрии, которая наблюдалась в обществе. Карнавал — это ярчайший образ «Золотого теленка». Возьмем хотя бы финал, переход Остапом румынской границы в «рыцарских доспехах». Образ карнавала мы увидим и в его фельетонах, как наблюдение Ильфа о людях, которые играли тех, кем они в действительности не являлись. Это обыватели с ограниченным кругозором, без сверхзадач, без панорамного видения мира, живущих эгоистичными интересами своего крошечного мирка, но рассуждающих с пафосом о высоких материях. Можно сравнить этих обывателей с теми же образами псевдо-интеллигентов, о которых говорил Ильф не только в своих записных книжках, но и которых он создавал в виде определенных персонажей. Здесь опять приходит на ум Чехов с его «Ионычем» и с семьей Туркиных, которые изображали интеллигентов, культурных людей, в реальности не являясь ими. Этой мимикрии как раз противостоит игра того же Остапа Бендера, как человека живого в этой закостенелой среде, архаичной, опирающейся на ригидное жесткое мышление, на какие-то, может быть, религиозные догмы, на какие-то установки, которые никогда не меняет вот этому болоту, противостоит вой этой гибкости поведения, гибкость мышления, гибкость поступков.
Живое, конечно, всегда выигрывает конкуренцию у всего «недвижимого», у всего неживого, у архаичного, ригидного, костного, окаменелого. Поэтому нам образ Остапа и симпатичен и в наши дни, он остается таким привлекательным, несмотря на его поступки, которые, возможно, идут вразрез с моралью, с абстрактной нравственностью, столь характерной для классиков литературы. Но мораль — это все-таки нечто абстрактное, нечто религиозно-идеальное, а Остап — это реальный живой человек, и он относится к этой жизни так, как она того, наверное, заслуживает.
Литература
- Ильф И. Записные книжки (1925—1937) // Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: в 5 т. — Т. 5. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961.
- Паустовский К. Повесть о жизни // Собр. соч.: в 9 т. — Т. 5. — М.: Художественная литература, 1982.
- Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев // Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: в 5 т. — Т. 1. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961.
- Пришвин М. М. Осударева дорога // Собр. соч.: В 8 т. —Т. 6. — М.: Художественная литература, 1984.
- Пришвин М. М. В краю непуганых птиц (Очерки Выговского края) // Собр. соч.: В 8 т. — Т. 1. — М.: Художественная литература, 1982.
- Пришвин М. М. Охота за счастьем. Рассказ из своей жизни // Собр. соч.: В 8 т. — Т. 3. — М.: Художественная литература, 1982.
- Ильф И., Петров Е. Золотой теленок // Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: в 5 т. — Т. 2. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961.
- Достоевский Ф. М. Идиот // Достоевский Ф. М. Полное собр. соч.: в 30 т. — Т. 8. — Л.: Издательство «Наука», Ленинградское отделение, 1973.
В программе использована музыка: М. Мусоргский, Хованщина, увертюра. Г. Гладков, Песенка Остапа Бендера к кинофильму «12 стульев».
Группа выпуска: А. Гранатова, В. Черненко, Д. Черный.
