Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Неблестящая литература в глянце и «без глянца» — Цветаева: письма без купюр — Послание в поэзии русского зарубежья.

Авторская программа Светланы Буниной «Частная коллекция». Неблестящая литература в глянце и «без глянца» — Цветаева: письма без купюр — Послание в поэзии русского зарубежья. (скачать аудио).


Программа: Частная коллекция


Ещё одна книга, о которой необходимо сказать несколько слов. Это новая книга Дмитрия Быкова «Был ли Горький? Биографический очерк», которая тоже вышла в Москве, в издательстве «Астрель» в этом году. Читаем в аннотации: «Дмитрий Быков известный прозаик, поэт, яркий публицист, в своей книге рисует фигуру писателя-классика свободной от литературного глянца и последующей мифологии». Стоп. Вновь пресловутое «без глянца» — это начинает настораживать. Приём становится слишком навязчивым. И слишком понятно, что это блесна, на которую снова кто-то должен попасться. Какой-то определенный тип покупателя, какая-то категория потенциальных читателей. Казалось бы, что нам до редакторской аннотации, издательской аннотация. Нам нужно читать самого писателя. И мы действительно начинаем читать книгу Дмитрия Быкова — и сталкиваемся в ней фактически с теми же проблемами, о которых говорилось выше. Дело в том, что в своё время я всерьёз порадовалась выходу биографии Пастернака, написанной Дмитрием Быковым. Считаю, что это прекрасная книга по уровню осмысления личности поэта, по стилю изложения — просто по вдохновенности, с которой она написана. У нас совсем немного биографий, написанных так легко и проникновенно. Есть какие-то частные моменты — например, мне не очень близко то, как Быков прочитывает поздний период жизни и творчества Пастернака, отчасти в силу его открытой нерелигиозности, но это рабочие моменты, и такую концепцию тоже можно принять. Есть и какие-то штрихи, которые меня немного насторожили, но этих штрихов в книге о Пастернаке немного — и поэтому они не вызывали неприятия, раздражения; может быть, удивление. В частности, Дмитрий Быков говорит: «Ну, Цветаева. Лучшее, что она написала, это был цикл девятнадцатого года »Комедиант«». Мне кажется, это не очень глубокое замечание, но поскольку такого рода замечаний в книге всё-таки мало, можно отнести их на счёт авторской субъективности.

Когда мы открываем книгу о Горьком, мы попадаем в целокупное пространство такого рода замечаний. И совершенно непонятно (вопрос риторический), может ли автор биографии, даже поэт, даже значительный поэт и писатель, позволять себе такую бестактность в отношении авторов, которые, в силу каких-то причин, ему не близки и, возможно, не вполне понятны. Вот некоторые примеры. «Особенно усердствовал в разоблачениях…(Горького, имеется в виду)… Борис Константинович Зайцев — писатель очень небольшого таланта, которому Горький много помогал и который отплатил ему очерком столь клеветническим, мелочным, пристрастным, что на его фоне и бунинский мемуар кажется верхом благородства». Ну вот: Зайцев — писатель очень небольшого таланта. Смотрим дальше. «Андреев был малообразован и терпеть не мог чтения», «не Сологубу же душу открывать!». Не говоря уже о замечаниях вроде: «в перестройку снималась и не такая ерунда» …(о биографическом сериале о Горьком)… или «Февраль мог вызывать восторг разве что у насквозь политизированной — и уже потому мелочно-недальновидной — интеллигенции вроде круга Зинаиды Гиппиус». Понятно, и Зинаида Гиппиус получила, и весь этот «мелочный недальновидный круг интеллигенции», к которому, впрочем, относились крупнейшие философы Серебряного века. Достоевский тоже удостоен чести: «Женщины Горького часто приносят разброд и гибель, но очарование их от этого не меньше. Во всяком случае, именно горьковская Мальва стала предтечей роковых советских героинь шестидесятых годов, которые тоже не знали, чего хотят, — но окружающая рутина их категорически не устраивала. До Горького этого типа в русской литературе не было — что-то похожее мелькает в женщинах Достоевского, но они истеричны, больны, а Мальва вызывающе здорова». Оказывается, люди, которые находятся на грани отчаяния, переживают предельные нравственные состояния, истеричны и больны. Что же тогда сказать о Кафке, Прусте, о Симоне Вейль, я уже не говорю о Сологубе, о котором (смотри выше): «не ему же душу открывать», да?

В предисловии к книге у Дмитрия Быкова есть замечательный посыл. Он говорит, что фильм по его сценарию (о Горьком, 2008 года) показал: списывать Горького со счетов не пора, Горький войдёт в первую десятку русских прозаиков XX века, кто бы её ни составлял. «Цель у меня одна — вернуть русскому читателю большого и сложного писателя, который при всех своих ошибках, отступлениях и заблуждениях всегда учил нетерпимости к скотству. Что-то подсказывает мне, что это хорошо». Вполне согласна. Это действительно достойный посыл для предисловия, начала хорошей книги. Вопрос только в том, что вслед за тем получается. Вот, например, описание того, как Горький вёл себя в конце жизни и как складывались его отношения с властью. «Он (Сталин), — пишет Дмитрий Быков, — внимательно следил за состоянием Горького и, возможно, желал его скорейшей смерти: не исключено, что Горький начинал ему мешать. Но здесь, кажется, скорее стоит согласиться с Александром Солженицыным, заметившим, что Горький воспел бы и тридцать седьмой: не из трусости даже, а просто в силу отсутствия других вариантов. Сам себя загнал в ситуацию, из которой выхода нет: только до конца идти со сталинизмом против фашизма, все громче обличая кровавых лавочников и их пособников. Уважать его можно по крайней мере за последовательность» — пишет Дмитрий Быков. Какая интересная последовательность! Человек воспел бы и тридцать седьмой год, сам загнал себя в ситуацию, из которой выхода нет, и до конца шёл бы со сталинизмом против фашизма… И за эту последовательность, оказывается, его можно уважать. Человек погружается во зло, закрывает глаза на существующую вокруг него неправду — и этот момент его биографии заслуживает уважения.

Вот замечательный, на первый взгляд, пассаж о сегодняшнем дне: «Лишь на рубеже веков стало ясно, что в России в очередной раз победила не свобода, а новая, более изощренная форма угнетения; что борьба против тирании была на деле борьбой за торжество энтропии. Это разложение под видом свободы окончательно, казалось, похоронит и скомпрометирует горьковскую мечту о новых людях — бесстрашных, свободных, обладающих нечеловеческими интеллектуальными и физическими возможностями. Но тут как раз выяснилось, что энтропия не менее убийственна, чем революция. Во многих отношениях она еще хуже — у революции есть хотя бы свои идеалисты, свои святые, а у распада и деградации их нет». Ну, вполне романтический пассаж, и действительно сегодня у нас, мягко говоря, всё не хорошо, но проблема в том, что, скорее, стоит говорить не об энтропии, а о новой несвободе. А слова о том, что у революции хотя бы есть свои идеалисты, святые и уже этим она лучше, наверное, можно было бы принять за их красоту, если скинуть со счетов миллионы людей, которые погибли в лагерях, во время насильственной коллективизации и искусственного голода, не говоря уже о самом революционном терроре. Погибли благодаря этим новым формам «святости». Причём незадолго до того Дмитрий Быков писал вещи совершенно противоположные: «Революции и иные катаклизмы, как правило, приветствуются людьми с внутренней трещинкой, с надломом… (Вот, например, Блок, — смотри концепцию книги „Блок без глянца“ — да, вот человек с внутренней трещинкой и надломом)… их собственная трагедия резонирует с мировой, а постоянное беспокойство наконец разрешается общественной бурей. В России — в силу довольно скотских условий ее жизни — таких людей, как правило, много. Но немногочисленные здоровые люди воспринимают революции так, как и следует: как серьезную опасность, крах миропорядка и угрозу для культуры».

Так кем же был Горький — с его принятием революции, с его сложным отношением к революции? Не «был ли» вообще, а кем был? И можно ли было его фигуру в этой книге осмыслить всерьёз? Не исходить не из того, что это вторая биография в ряду, где затем будет третья, четвёртая и так далее? Ведь мы говорим об очень талантливом авторе, взявшемся писать о большой судьбе. О хорошей книге, которая могла бы быть замечательной. Может быть, всё-таки нужно в какой-то момент останавливаться? В частности, на том, что художественное произведение (и художественная биография, и литературная биография) — это единичное высказывание? Может быть, нужно просто делать паузы?


Страницы: 1 2 3 4