Острота зрения. Выпуск 2: Михаил Блюменкранц. «Куда ж нам плыть?».

Литературное радио предлагает вашему вниманию актуальный разговор с философом Михаилом Блюменкранцем, автором книг «Введение в философию подмены» (М: Весть-Вимо, 1994), «В поисках имени и лица» (Киев: Дух и литера, 2007), главным редактором альманаха «Вторая навигация» (Мюнхен). Истории и концепции этого издания посвящен один из последних выпусков программы «Частная коллекция». Интервью с Михаилом Блюменкранцем было записано Светланой Буниной в начале 2008 года; полный текст читайте в ближайшем — девятом — выпуске «Второй навигации».


Михаил Блюменкранц

Светлана Бунина: Михаил Аронович, вот уже почти десять лет Вы живете в Мюнхене, в сердце старой Европы. Это сказалось на самоощущении, если говорить о вас как о философе?

Михаил Блюменкранц: В общем, нет. Вспоминая Бодлера, «все наше же лицо встречает нас в пространстве»… Что касается философии, то экзистенциализм был и остался единственно доступной мне формой проявления гуманизма, хотя и не в том смысле, который подразумевал Сартр. В Харькове ли, в Мюнхене продолжаешь жить в выстроенном тобою же внутреннем пространстве — и, поскольку эмиграция с умноженной силой отбрасывает человека к самому себе, пространство сжимается, привычная баночка становится колбочкой. Более герметичной: глуше слышен рокот моря житейского. Что имеет как свои плюсы, так и свои минусы… Декорации здесь более красивые, но пьеса по-прежнему не моя.

Светлана Бунина: До того как уехать в Германию, Вы жили в СССР, а на университетскую кафедру заступили уже в перестроечной Украине. Какие векторы формировали вас? Чей авторитет оказался особенно значим?

Михаил Блюменкранц: Продолжая мыслить геометрически, скажем так: доказательство от противного. Чувство «противности» от окружающей действительности пробудилось довольно рано. Видимо, одни поколения вырастают, ориентируясь на идеалы своего времени, а другие — отталкиваясь от этих идеалов. Пожалуй, меня протянул хрущевский сквознячок, пробежавший среди духоты отроческих лет и прихвативший растущий организм склонностью к неуместной рефлексии: сначала по поводу несовершенства мира, а затем — своего собственного. Эти «дурные наклонности» в дальнейшем развивались под пагубным влиянием отечественной классики. В чем особую роль сыграл злостный растлитель молодых неокрепших душ Достоевский. Он посеял первые сомнения: а нужна ли человеку свобода при его ограниченной вменяемости. И все ли позволено, если Бога нет? Может ли Добро устоять только на собственных ногах или оно целиком исторически обусловлено, то есть, в сущности, вещь сугубо относительная? И кто прав в споре Христа с Великим Инквизитором? Или же истина посередине? С годами эта болезненная тяга к безответственным метафизическим размышлениям крепла под воздействием яда так называемой философской лирики: Боратынский, Тютчев, Блок, Мандельштам. Не обошлось и без тлетворного влияния Запада: Аполлинер, Бодлер. Ну а затем я уже неуклонно скатывался в сомнительные объятия таких прожженных идеалистов, как Серен Кьеркегор и Николай Бердяев. Как видите, картина безотрадная, но поучительная. По части совершенных в юности «гносеологических гнусностей» ваш собеседник вполне заслуживал той же участи, что и набоковский Цинциннат Ц. из «Приглашения на казнь».

Светлана Бунина: Похоже, становление философа рано или поздно («и скорее раньше, чем позже», как говорил Бродский), заставляет его признать факт своей инаковости. Какую роль в этом — если говорить лично о вас — играло еврейство?

Михаил Блюменкранц: Вообще-то инаковость — органичная форма человеческого существования. Жизнь, как и культура, основана на инаковости, на принципе качественных отличий. Другое дело, когда этот принцип извращается и на его основе выстраиваются ложные иерархии, стремящиеся свести отличия исключительно к социальным, национальным или конфессиональным…. Однако к метафизическим размышлениям на тему инаковости я пришел довольно поздно, с инаковостью же как личной проблемой впервые столкнулся в детстве…

Светлана Бунина: Был какой-то день или эпизод, опрокинувший ваши детские представления о реальности? Какое место занял этот опыт в сознании взрослого человека?

Михаил Блюменкранц: Семья наша жила тогда в Днепропетровске, на территории военного гарнизона (отец после окончания войны остался в армии в звании старшего лейтенанта). Помню дом с длинным коридором и гомонящую детвору, носящуюся на трехколесных велосипедах мимо сохнущего на веревках белья. Идет 1953 год: пик борьбы с космополитизмом и разгар так называемого дела врачей. Родители — евреи, а мать еще вдобавок и участковый врач в одной из городских поликлиник. В детских воспоминаниях осталась непонятная мне тогда атмосфера постоянного напряжения и тревоги, ощущавшаяся дома. Однажды утром торжественно-скорбный голос из радиодинамика сообщил о смерти Сталина. Побледневшие и озабоченные родители тут же выпроводили меня погулять — видимо, хотели обсудить ситуацию. На улице перед домом меня встретили мрачные лица соседей. Через дорогу собралась стайка ребят, моих товарищей по детским играм. Все было знакомо, обыкновенно: тот же дом, та же улица, те же люди. И в то же время стало совсем иным, невыразимо жутким, словно в кошмарном сне. И взрослые, и дети уставились на меня с такой лютой враждой, ненавистью, что в какой-то момент возникло четкое ощущение: сейчас все они разом на меня набросятся и разорвут на части. Испугавшись, я убежал домой… Переживание пятилетнего человека — эта встреча с накрывающей волной непонятной общей злобы — помнится удивительно отчетливо… Я оказался «привит» — и столь модные теперь приступы национально-патриотической экзальтации не вызывают у меня никаких иных чувств, кроме глубокого отвращения. Возвращаешься к горькой усмешке Салтыкова-Щедрина: «Что-то на патриотизм напирать стали, того и гляди проворуются».


Людмила Сигал, Михаил Блюменкранц, Григорий Померанц, Зинаида Миркина

Светлана Бунина: Как я понимаю, этот случай массового психоза — одно из простейших проявлений логики «подмены», пример того, как мнимые ценности взращиваются тоталитарным режимом. Мы близки к основному руслу ваших философских рефлексий (в первую очередь, в интереснейшей книге «Введение в философию подмены». Но на подступах к теме хотелось бы узнать об обстоятельствах вашей встречи с неформальным наставником — Г.С.  Померанцем, давшим вам в союзники Достоевского.

Михаил Блюменкранц: Действительно, знакомство и годы общения с Г.С.  Померанцем — одно из самых значимых событий в моей биографии. Хочу только заметить, что мое увлечение Достоевским предшествовало этому знакомству, а не послужило его результатом. Впервые я встретился с Григорием Соломоновичем в Ленинграде на конференции по Достоевскому осенью 1975 года, куда я приехал с докладом, который, впрочем, так и не прочитал. О Померанце можно рассказывать долго — это человек особенный. Мне в жизни везло на встречи с людьми замечательными и исключительно умными. Но Григорий Соломонович — человек не просто умный. Он человек мудрый. Разница здесь существенная, поскольку ум — это качество нашего интеллекта, мудрость же — состояние нашей души. Немного найдется философов, которые имели бы право повторить вслед за Сантаяной: «В своей жизни я стою там же, где и в своей философии». У Померанца удивительно совпадают образ жизни и образ мысли. Подобное соответствие жизненной практики и философской позиции в свое время демонстрировали античные философы, которые свое существование старались сделать аргументом своей философии. В дальнейшем жизнь философов становилась все более филистерской, а их философия все более академической. Что и заставило Ницше с горечью признать, что в наше время нет философов, а есть только профессора философии. Но, кажется, все не так безнадежно.

Светлана Бунина: Вернемся к вашей первой книге. В чем суть философии подмены, как она связана с идеями Достоевского?

Михаил Блюменкранц: На чем основан механизм подмены? Часто на благородных импульсах нашей натуры. Сегодня, в век господства «цинического разума», как никогда остро ощущается дефицит сверхличностных ценностей. В природе человека заложено стремление обрести некий высший смысл бытия, нечто, что помогло бы преодолеть бессмысленность его существования. Осознанно или нет, но в человеке живет тоска по Абсолюту, не позволяющая ему, с одной стороны, смириться с конечностью его собственного бытия, а с другой — с чувством бесконечности заложенных в нем возможностей. Здесь-то и подстерегает нас опасность подмены, искушение принять очередной идол за божество. Тут нередко подкарауливает нас господин из преисподней. Если продолжить метафору, бесы обычно играют на наших низменных страстишках; дьявол же по большей части на высоких стремлениях к Добру, Свободе, Равенству, Справедливости, Истине, Красоте. Недаром он из разжалованных ангелов. Если суметь подставить человеку подножку на верхних ступенях лестницы, это приведет к весьма тяжелым формам духовного травматизма. Я попытался проанализировать механизм подобных подмен. И здесь нельзя было не обратиться к творчеству Достоевского, давшего удивительно глубокий анализ процесса демонизации человеческой свободы.

Светлана Бунина: Осознала ли Россия гениальные открытия Достоевского? И, предвидя, по крайней мере, отчасти отрицательный ответ, задам вполне риторический вопрос: для кого существуют откровения культуры?

Михаил Блюменкранц: Осознала ли? В известной степени, да. Помните старый советский анекдот: «В Москве открыли памятник Достоевскому с надписью: „Ф.М.  Достоевскому от благодарных бесов“…»

Светлана Бунина: Что можно (имея в виду мир и, в первую очередь, наше многострадальное отечество), противопоставить появлению новых великих/ безликих инквизиторов?

Михаил Блюменкранц: Современные великие инквизиторы — это медиумы массового сознания, персонифицированная объективация его внутренней несвободы. В отличие от персонажа поэмы Достоевского, который выведен все-таки личностью незаурядной, харизматические вожди ХХ столетия — вопиющая заурядность. Это духовные карлики, обладавшие удивительной способностью высвобождать и использовать в своих целях наиболее примитивные и низменные инстинкты человеческой природы. Секрет их власти в манипулировании массами. Они вполне соответствовали известному афоризму Лихтенберга: «Не величие духа, а величие нюха сделало его таким человеком». Что этому можно противопоставить? Только то, что Достоевский называл «сильно развитой личностью». Это единственная известная мне форма иммунитета.

Светлана Бунина: Коснемся европейской проблематики. Наблюдаете ли вы логику подмены в западном обществе?

Михаил Блюменкранц: Ну, об опасностях такого рода не устает предостерегать большинство западных философов, начиная, пожалуй, с Ницше и кончая Бодрийяром. Отличается лишь характер подмен в Европе и в России. Здесь, на  Западе, частенько играют краплеными картами. А у нас постоянно меняют правила игры во время самой игры, в зависимости от расклада карт.


Михаил Блюменкранц, Витторио и Клара Страда

Светлана Бунина: Как сегодня обстоят дела с кризисом Европы?

Михаил Блюменкранц: Спасибо, более или менее успешно.

Светлана Бунина: Что же думают об этом европейцы начала ХХI века?

Михаил Блюменкранц: Европейцы начала ХХI века так же, как европейцы конца ХХ века, в массе своей «не берут в голову этих глупостей». Для них эта тема по своей актуальности следующая после вопроса «есть ли жизнь на Марсе?». Простой советский, виноват, европейский человек озабочен совсем иными проблемами: как ему прожить покомфортнее, поприятнее, подольше — и желательно без проблем. В современном обществе для него существует только один реальный кризис — это кризис курса ценных бумаг и акций, которые он прикупил. Все остальные кризисы легко поправимы с помощью благотворительных фондов и организаций, обеспечивающих гуманитарную помощь.

Светлана Бунина: В таком случае, можно ли сказать, что и в лице Америки Европа сталкивается лишь со своим — во многом нелицеприятным — порождением?

Михаил Блюменкранц: Думаю, что процессы, которые идут в Европе и в Штатах, — это общие процессы постиндустриального мира. Прежде всего — коммерциализация всех сфер человеческого существования и унификация национальных и индивидуальных особенностей под воздействием универсальных экономических факторов и нивелирующего влияния всепроникающей, как радиация, массовой культуры (тиражируемой средствами современных коммуникаций). Если такая тенденция будет сохраняться еще лет сто, то все культурные различия между обитателями будущего вселенского муравейника, боюсь, сведутся лишь к различию национальных кухонь. Однако в истории частенько действует маятниковый эффект, в соответствии с которым строители Вавилонской башни станут завтра воздвигать Великую Китайскую Стену.

Светлана Бунина: Давайте поговорим о чертах нового стиля в европейской философии. Предполагаю, что некоторые из них не могут быть вам близки…

Михаил Блюменкранц: Новый стиль в европейской философии? Времена большого стиля давно канули в Лету: одного стиля попросту не существует. Есть отдельные ручейки аналитической, деконструктивистской, феноменологической, психоаналитической и пр. философии, но о каком-то едином русле говорить не приходится. Мир переживается современным сознанием не как единое целое, а как сумма разрозненных фрагментов — и каждый фрагмент взыскует своего методологического подхода. Человек оказывается по большей части аннулированным как в новейшем искусстве, так и в философии. Но это не жидомасонский заговор художников и мыслителей — это, к сожалению, диагноз сегодняшнего мира, адекватное отражение дегуманизированного сознания современного человека. Достигнута неплохая техника философского анализа при полной утере воли к синтезу.


Михаил Блюменкранц и Ханс Оверслоот

Светлана Бунина: Вы нередко говорите о своем философском идеале: умении мыслить сердцем. Ощущаете ли вы себя продолжателем традиций русского философствования? И, зная Вашу погруженность в эту проблематику, задам еще один вопрос: в чем, по-вашему, вклад русской философии в европейскую?

Михаил Блюменкранц: На вопрос «как вы относитесь к русской философии?» Исайя Берлин с наигранным недоумением ответил: «А что, такая есть?»… Русская философия на Западе не в чести. Уж очень она ненаучна и за редкими исключениями далека от респектабельной академичности. Да и присущее ей богоискательство для сторонников взгляда на философию как на строгую науку выглядит попросту неприлично (их аргумент: это занятие для теологов). Конечно, и в Европе, и в Штатах есть профессора, специализирующиеся на русской философии. В Германии, например, проходят ежегодные тематические конференции, издается перевод работ Семена Франка на немецкий язык, в Голландии действуют семинары по Владимиру Соловьеву, в Бельгии — общество любителей философии Льва Шестова… Да и на всемирном конгрессе философов часто отдельная секция посвящается проблемам русской философии. И все же в сегодняшнем философском сообществе русская философия — явление маргинальное, мало востребованное. С моей точки зрения, тому есть несколько причин. Среди них та, что сознание современных западных интеллектуалов в значительной мере более секуляризовано и рационально-прагматично, чем у представителей российской мыслящей интеллигенции. Вопросы, актуальные для последней, оказываются вне русла западного общественного сознания. Прошло не так много времени с того момента как властителями дум в Европе были философы-экзистенциалисты. Но кто сегодня в Европе вспоминает Сартра, Камю, Марселя или того же Ясперса? В центре внимания остается разве что Хайдеггер, да и то в основном в силу его тотальной оккупированности армией мародерствующих деконструктивистов и психоаналитиков. Похоже, что после провозглашенной Ницше смерти Бога, философия теперь прощается и с человеком. Другая причина, видимо, заключается в том, что русская философия занимает пограничную позицию между западным и восточным стилями мышления. С одной стороны, она использует научный аппарат, разработанный западной философской традицией, с другой — вводит восточную проблематику поиска духовного совершенства личности. Третья причина, которую в свое время еще называл В.В.  Зеньковский, — индифферентное отношение русской философии Серебряного века (за исключением Г. Шпета) к гносеологической проблематике, актуальной для западной мысли, и явный приоритет онтологической темы…

Светлана Бунина: Ощущаете ли вы себя русским еврейским философом? Каким вообще должно быть отношение философа к своей национальности?

Михаил Блюменкранц: Недавно польская газета «Выборча» откуда-то выудила мой памфлет 12-летней давности, в котором я воспроизвел сюжет «Бобка» Ф.М.  Достоевского, переложенный на современный лад, — перевела на польский язык (не могу сказать, что удачно) и напечатала в одном из своих номеров. О публикации я узнал благодаря русскому интернету, где этот памфлет, уже в обратном переводе с польского на русский (что получилось в результате — легко догадаться), был опубликован на одном из сайтов. Читательские отклики на форуме сайта не баловали разнообразием. Поскольку автора редакция представила как «русского философа Блюменкранца, живущего в Германии», именно это вызвало основной прилив юмора и веселья. Общим рефреном звучало: «русский философ Блюменкранц — уже смешно», «если он русский философ — то я испанский летчик» и т.п.  Кто же тебе в родном отечестве даст хоть на минуту забыть библейские корни космополита безродного? Поэтому вопрос о том, каким должно быть отношение философа к своей национальности, имеет лишь один ответ — философским.

Светлана Бунина: Эмигранты первой волны были уверены в том, что призваны выполнять определенную миссию в отношении России, Европы и современной культуры. Уместно ли говорить о каком бы то ни было призвании современных русских европейцев? Или мы живем во время, отказавшееся от категории призвания?

Михаил Блюменкранц: Основная миссия человека — постараться прожить свою жизнь по возможности достойно. В этом и состоит его высшее призвание. Если эта миссия оказывается выполненной, теряется необходимость работать по совместительству над какими-нибудь другими проектами. Большего от человека, думаю, не потребует и Бог — разве только Дьявол, так как отделом пропаганды великих мессий у нас с давних времен заведуют генералы от инферналии…

Светлана Бунина: В чем опасность современного индивидуализма? В одной из работ вы характеризуете поведение западного человека как «монолог о ценности диалога». Вы считаете, что столь популярная среди интеллектуалов идея диалога культур (в диапазоне от Бахтина до Бубера) не имеет практического воплощения?

Михаил Блюменкранц: Об опасностях современного индивидуализма современными же индивидуалистами написаны горы литературы. Поэтому не стоит на этом останавливаться — могу лишь повторить, что полная автономия индивидуума от полагания более высокой системы ценностей, чем свое собственное драгоценное существование, ведет его к духовной деградации, утрате того, что Ясперс именовал «шифром трансцендентного». Добавлю, что в моем понимании такие явления как современный индивидуализм и диктат массовой культуры — вещи тесно взаимосвязанные и взаимообусловленные. Это беспроигрышная игра на понижение ресурсов человеческого в человеке. Что касается популярной среди интеллектуалов идеи диалога культур, то идея сама по себе прекрасна. Но боюсь, что в реальности это очередной вариант Касталии, описанной Германом Гессе в «Игре в бисер». Такой диалог возможен только в среде творческого меньшинства, которое в современном мире все больше становится маргинальной группой, оказывающей куда меньшее влияние на политические и социальные процессы, чем, к примеру, секс-меньшинства или общество феминисток. На сегодняшний день в массовом сознании актуальнее не диалог культур, а  диалог бескультурья. И именно он определяет дальнейший ход развития событий.


Михаил Блюменкранц и Венче Ларсон

Светлана Бунина: Небольшое дополнение к теме «свободы слова от мысли», засилья массовой культуры. Когда-то в книге «Литературные изгнанники» В. Розанов говорил об огромном углублении современного человека. Он ошибался?

Михаил Блюменкранц: Относительно мнения В. Розанова об огромном углублении современного человека. Во-первых, современник Розанова — это не наш современник. За прошедшее время многое чудовищно изменилось: ГУЛАГ, Освенцим, Хиросима… Мы живем в иной реальности, и, как отмечал Николай Бердяев в первые годы после революции, с «новым антропологическим типом». Во-вторых, видимо, можно говорить о большей психологической изощренности современного индивидуума как реакции на постоянно усложняющийся и становящийся все более проблематичным мир, но, судя по артефактам постмодернистской культуры, вряд ли это свидетельствует об углублении современного человека,  — скорее, о его катастрофическом обмелении.

Светлана Бунина: Очевидно, потеря человеком целостного мировосприятия, злокачественные подмены в ценностной иерархии — причины глобального антропологического кризиса, который сегодня угрожает самому существованию биологических видов на земле. Но как восстановить «незыблемую скалу» ценностей? Должны ли мы обратиться к традиционным религиям, рассчитывать на их взаимодействие, подобно Даниилу Андрееву, или воззвать к самим себе в неком отчаянном экзистенциальном порыве?

Михаил Блюменкранц: Общие рецепты по спасению человечества — задача создателей великих религий. В истории, конечно, случается всякое и зарекаться нельзя: на этом полигоне возможны испытания самых фантастических видов духовного перевооружения. Но мне представляется крайне сомнительной возможность поднять духовно-нравственную планку выше, чем это в идеале уже сделано великими мировыми религиями. Возможен ли их синтез в духе видений Даниила Андреева в его «Розе Мира»? Об этом я судить не берусь.

Светлана Бунина: Находясь в Германии, вы продолжаете издавать интереснейший культурологический альманах «Вторая навигация», начатый еще на родине (мне известно о семи выпусках этого издания). В заряженном вами дискуссионном пространстве встречаются Григорий Померанц и Ханс Оверслоот, Христос Яннарес и протоиерей украинской православной церкви о. Виктор (Маринчак), писатели Борис Хазанов и Марк Харитонов, исследователи русской литературы Рита Поддубная и Витторио Страда… Что позволяет Вам объединить этих людей? Какую задачу Вы ставите перед собой как перед редактором этого издания?

Михаил Блюменкранц: Я вижу здесь два ответа. Первый: проанализировать тенденции культурно-исторического развития современного Запада и России. И второй: чтобы альманах был интересен авторам, которые в нем печатаются, а также тому кругу читателей, на который он рассчитан.

Светлана Бунина: Последний вопрос. Кем вы видите философа наших дней — дней, когда сама проблематика человеческой культуры и человеческой мысли во многом стала периферийной? Представляется он диагностом на университетской кафедре — или одиноким искателем истины, самой своей периферийностью поддерживающим статус «голого среди одетых»? Или он — лишь один из многих, «человек в плаще», который нащупывает возможности синтеза внутри самой современности?

Михаил Блюменкранц: Ответ напрашивается из нашей беседы: философ — это человек, который охотно раздает интервью от имени Истины.