Авторская программа Е. С. Калугиной «Лекции поистории русской поэзии». Александр Сумароков.

Александр Петрович Сумароков родился в 1717 году в Финляндии (где его отец находился по делам службы), детские годы провел в Москве, в доме номер 6 по Большому Чернышевскому переулку (нынешний адрес Вознесенский переулок, дом 6/3, строение 1). Этот дом в отреставрированном виде (хотя он постройки начала XVIII века, принадлежал Сумароковым исходно) цел. Наверное, если бы дело касалось только одного Александра Петровича, к нему так бережно не отнеслись бы. Но позже в этом доме после женитьбы, жил Евгений Баратынский. В гостях у супругов бывали их друзья-литераторы, в том числе и Александр Пушкин. Я не знаю, что у него там сейчас внутри, но снаружи он отреставрирован и имеет очень симпатичный вид.
Но исходно для нас этот дом связан с именем Сумарокова, одного из первых русских драматургов. Широкая популярность театра в России началась с петровскими реформами и охватила высшие слои общества, работали у нас по приглашению преимущественно иностранные труппы — итальянские, французские, немецкие. Причём, полбеды, если дело касалось музыкального спектакля — оперы. Но привозили и драматические спектакли, которые игрались на иностранном языке. Правда, стали бурно уже переводить на русский язык западных драматургов. В это время начинают создаваться домашние крепостные театры — тоже очень модно, очень популярно. А что касается драмы, то чувствуется голод. Переводные пьесы были очень далеки от русской жизни. Была нужна русская драматургия -исходно на русском языке. Желательно, чтоб там больше в стихах говорили, и хорошо, чтобы сюжет был тоже близок, например, из русской истории. В крайнем случае, библейская какая-то история — Библию всё-таки читали и хорошо знали.
Одним из первых русских драматургов был Александр Петрович Сумароков. Самые его знаменитые, долго ставившиеся и пользующиеся большой популярностью пьесы: «Дмитрий Донской», «Дмитрий Самозванец». Писал он это всё русским александрийским стихом — шестистопным ямбом с обязательной цезурой после третьей стопы и со смежной чередующейся мужской и женской рифмовками. Например,

Для общих благ мы то перед скотом имеем,
Что лучше, как они, друг друга разумеем
И помощию слов пространна языка
Всё можем изьяснить, как мысль ни глубока.

Сумароковы — очень старый дворянский род, и в начале XVIII века ещё не обедневший, достаточно состоятельный. Отец у него был крупный военный чин, позднее перешедший в статскую службу. До десяти лет Александр Петрович получал домашнее образование, учил его сам отец, по некоторым сведениям.

Наконец, в 32-м году его определяют для дальнейшей учёбы. Как раз только недавно открылось новое учебное военное заведение. Дворянским детям приличней было идти в военную службу. Это был Императорский сухопутный шляхетный кадетский корпус — специальное учебное заведение для детей высшего дворянского слоя, его также называли Рыцарская академия. Но несмотря на пышность названия, образование там давали весьма посредственное. Единственное, что было хорошо, в частности для нашего Александра Петровича, — там приветствовались и поощрялись разные литературные опыты воспитанников. Ученики делали свой рукописный журнал.

В 1740 году заканчивает он обучение в этом шляхетском корпусе, в 1741 году после воцарения Елизаветы Петровны он становится личным адъютантом фаворита Елизаветы Петровны графа Разумовского. И пробыл он в этой должности 10 лет. Помимо службы много времени уделял театру.

А театр тогда только-только зарождался. Первый русский театр появился в Ярославле, где купеческий сын Федор Волков в 1750 году нашёл себе единомышленников, и в отцовском пустом сарае они стали разыгрывать немудрящие пиески, переводные. Ну, например, брались тексты итальянской комедии масок дель арте, где Коломбина, Арлекин, Панталоне — такие персонажи. Они сохраняли эти же самые имена, но изъяснялись примерно так:

«Папа Панталон вопрошает: „А скажи-ка ты мне, Арлекинушка, а где дочка моя Кулимбинушка“»

Представления пользовались успехом, хотя не однозначным. Женщины тогда в общедоступном театре на сцене не играли, женские роли исполняли мужчины. В Ярославле специально для спектаклей Волкова был построен деревянный театр на берегу Волги, открывшийся в 1751 году трагедией Сумарокова «Хорев». Все актеры были энтузиасты нового русского театра. Надо сказать, что Волков, как и Сумароков находили взаимопонимание с властью и поддержку. Специальным указом 1752 года Елизавета Петровна вызвала Волкова с труппой в Петербург, где смотрела их представления. Позже Федор Волков учился в том же Шляхетном корпусе, где до этого получил образование Сумароков.

30 августа 1756 года был официально учреждён «Русский для представления трагедий и комедий театр», положивший начало созданию Императорских театров России, а Фёдор Волков был назначен «первым русским актёром», а директором театра стал Александр Сумароков, в 1761 году этот пост занял Волков. В 1762 году именным указом императрицы Екатерины II Фёдор Волков возведен в дворянское достоинство.

Почему Екатерина поддерживала и Волкова, и Сумарокова? Во-первых, она сама была достаточно образованная, просвещенная женщина, в частности, очень любила театр. По происхождению немецкая принцесса, она для себя решила, что должна стать русской правительницей в полном смысле этого слова, поэтому очень старалась поддерживать всякие национальные начинания, в частности, изыскания в смысле древних рукописей, русского театра. Сама была не чужда литературы. А, кроме того, Федоров и Сумароков были на её стороне и поддерживали ее в дворцовом перевороте, после которого она взошла на престол. В 1763 году вместе с Херасковым эти двое участвовали в постановке маскарада «Торжествующая Минерва», приуроченного к коронации императрицы. Екатерина была из тех, кто не забывает людей, которым она чем-то обязана.

И по началу при ней Сумароков очень был в почёте. Он становится первым директором новоорганизованного Российского театра. Причём в этом театре он выполняет все функции. Он — директор, главный режиссёр, автор пьес. Он вникает в каждую деталь, сам находит талантливых декораторов, потому что он точно знает, какие ему нужны декорации и не допускает всякой мазни. Его постановки, правда, довольно дорого обходятся. Екатерина ужимается иногда. Почему? Потому что Сумароков был дикий энтузиаст — ему нужно, чтобы всё было по-настоящему. Уж если декорации, то так, чтобы занавес открыли, и зритель ахнул. Уж если там дворец должен быть, чтоб это был дворец. Если природа какая-то, чтобы это было написано так, как будто это всё по-настоящему. В общем, я его понимаю. Я очень не люблю современные постановки в каких-нибудь там железных конструкциях и висящих холстах. И костюмы. Ему не годится, если какая-нибудь императрица у него появляется, чтобы на ней был надет не роскошный костюм, когда видно с первых рядов «да! это бархат или шёлк!», а какая-то крашенная холстина.

У самого Александра Петровича был очень тяжелый характер. Он был страшно неуживчивый и безумно вспыльчивый человек. Причём он легко выходил из себя, и когда он выходил из себя, то ему уже было всё равно, с кем он разговаривает. При этом надо сказать, что он с актёрами, которые были ему подчинены, как-то всё-таки всегда умел удерживаться на грани приличия, а вот по отношению к людям вышестоящим, если они не понимали, чего он хочет, и поперёк его шли, он выплёскивал всё свое раздражение, совершенно не стесняясь в выражениях. Мог даже матушке-Екатерине всё это высказать. Естественно, что его очень многие терпеть не могли. Матушка-императрица ценила в нём талант, но в конце концов и у неё лопнуло терпение. Он всех достал. Конечно, ещё и интриги при дворе против него плелись.

В 1767 году Сумароков получил на рецензию «Наказ Екатерины II» (ее изложение своей же концепции просвещенного абсолютизма). Высказанные им замечания вызвали следующую реакцию императрицы: «Господин Сумароков хороший поэт, но слишком скоро думает, чтоб быть хорошим законодавцем».

Он уезжает в родную Москву, и с этого момента занимается исключительно литературной деятельностью. Сумароков продолжает писать трагедии, стихи. А стихи он писал во всех трех жанрах: в высоком, среднем и низком. То есть у него и оды, и дружеские послания, и любовные песенки, и басни — всё есть в литературном наследии.

Но одна литература не давала, вплоть до советской власти, жить писателю хорошо. А при советской власти можно было жить хорошо, если ты пишешь то, что угодно власти. Поэтому дом собственный был уже продан. Он переехал в другое место, где-то на Садовом кольце. Возникли конфликты с родственниками. Пьесы Сумарокова стали освистывать зрители. Он уехал из Москвы к себе в имение.

Я не могу сказать, что его забыли. Если бы только стихи, может, и скорее его бы забыли, но он был первый русский драматург, как я уже сказала, и его пьесы пользовались популярностью. Они были длинные, не всегда уже современные, но они были содержательные. Они шли ещё и в начале XIX века. Потом за ним по его стопам пойдут уже следующие. Княжнин тоже будет писать пьесы. Поэтому, особенно на театре, имя его помнили, знали хорошо. Кстати сказать, в Москве он пытался с Малым драматическим театром, который уже существовал, какие-то отношения наладить, но ничего не получилось. Сумароков постепенно нищал. В августе 1773 года Сумароков уехал в Петербург, где пытался поправить свои финансовые дела, договориться об издании книг. В 1774 году заимодавцы не выпустили его из Петербурга, пришлось распродавать библиотеку.

Он умер в 1777 году один в полной нищете. Причём, когда он умер, он жил один. Не сразу заметили, что человек не появляется. Были у него всё равно и друзья и знакомые, пошли навестить, но нашли его уже скончавшимся. Но что всех потрясло? Он в общем, это скрывал от людей. Потрясла полная нищета, царящая в доме. В доме не было ни копейки денег, ни корки хлеба, а всё, что когда-то могло представлять ценность и было необходимой частью дворянского быта, было заложено. Например, столовые серебряные приборы. Серебро было достаточно дёшево. И для дворянского дома иметь хотя бы набор серебряных ложек было обязательно. Получилось так, что его хоронить даже не на что. Конечно, его не оставили бы так валяться. Московские власти хоронили бедных людей за свой счёт, но как правило хоронили самым скудным, самым дешёвым образом где-то там на окраинке.

Но актёры, сами люди достаточно бедные, узнав о смерти Сумарокова, и, что он умер в такой нищете, не могли допустить, чтобы их коллега-драматург был похоронен почти как собака. Они тут же пустили подписной лист, и по принципу «кто сколько мог», по ерунде, собрали деньги, чтобы похоронить его достойно. Было куплено место в Донском монастыре, который тогда был престижным местом для захоронения. Правда, похоронили не ближе к собору. Даже в пределах одного кладбища есть места более престижные и менее престижные. На надгробный памятник денег не хватало уже никак. Слава Богу, что похороны были вполне достойные. Был поставлен простой железный крест.

Спустя 50 примерно лет на этом кладбище оказался Александр Сергеевич Пушкин, который в августе 1830 года хоронил там своего любимого дядюшку Василия Львовича. У Пушкиных большой земельный участок был, который и сейчас называют Пушкинский куст. Пушкин потом писал в письме о смерти дядюшки, что, когда грустная церемония был закончена, он не поехал домой сразу, а пошёл по этому кладбищу, рассчитывая найти могилу моего предшественника в русской литературе — Сумарокова. Он искал довольно долго, но он её нашел — в 1830 году она ещё существовала. За могилой никто, видимо, не ухаживал, могила вся уже осела, заросла, крест покосился вот-вот упадёт. Так проходит слава земная.

А уже во второй половине XIX века, в 60-70-х годах эта могила была утеряна. 100 лет никто не ухаживает, крест давно упал — пустое место. А кладбище растёт со страшной скоростью. На этом месте была сделана новая могила. Там останки остались какие-то, но место было использовано. Какой-то достойный человек, известный московский врач там был похоронен. Позже, когда уже мы там бывали, могила Сумарокова не входила в перечень известных людей, похороненных на кладбище Донского монастыря. Говорили: «Она утрачена.» Как бы её нет. Но, насколько я знаю, сейчас (не трогая ту могилу, видимо, какие-то потомки есть) восстановлена табличка, что здесь покоится и Сумароков.

Перейдем к творчеству Сумарокова. Не забывайте, что это XVIII век. Причём, это середина XVIII века. Язык ещё архаичен. Это ещё не та поэзия, которой мы можем наслаждаться как поэзией. Но всё-таки русская муза начинает уже немного разговаривать настоящим языком. Когда у нас будут следующие занятия, мы будем заниматься Державиным. В нём уже есть мощь. В нём уже начинает звучать настоящая поэзия. Но о Державине будем говорить позже. У Державина другая проблема была — он был неграмотный почти человек. Талантливый и необразованный. Поэтому он Бог знает что иногда писал. У него склонения, спряжения — всё это как Бог на душу положит. Пушкин от этого очень расстраивался. У Сумарокова такого нет — у него просто старомодные обороты. Но во-первых, всё-таки он сам себя считал поэтом, и он страстно болел душой за русскую поэзию, которая к этому времени может назвать уже несколько имён. В это время пишут и другие поэты, которых я уже упоминала — Василий Майков, Михаил Херасков, позже — Василий Капнист. Сумароков сам ещё не может все выразить на высоком поэтическом уровне — нет опыта, еще почва не наросла, тот культурный слой, на котором потом должна поэзия уже пышно расцвести. Сумароков и его современники как раз и будут этот культурный слой создавать для XIX века, для Пушкина прежде всего. Сумароков иногда сам чувствует, что у него не хватает средств, он не знает, как выразить свои идеи — вы это услышите. Но при этом для него всё равно поэтическое дело в России важнее всего прочего. Разве что театр может с этим потягаться.

В то время уже много пишущих. До нас дошли имена лучших, а графоманство было всегда. И тогда многие сочиняли Бог знает что, а поэзия ещё не укоренилась. И Сумароков от этого страдает почти физически. В своих стихах он по большей части печётся о русской поэзии. Он пытается внушить пишущим мысли, совершенно правильные и до сегодняшнего дня, о том, как надо и как не надо писать. Может быть, мы бы нашли какие-то другие слова и обороты, но мысли безусловно остались бы те же, — за это я и люблю Александра Петровича. и считаю, что его эти стихи и оды русскому языку начинающим поэтам (тем, кто себя всерьёз считает начинающим поэтом) — их необходимо читать, знать и кое-что запоминать наизусть. Но я вам всё-таки хочу показать разные образцы.

Прочтем довольно раннее маленькое стихотворение. Чем оно интересно? Автор вводит новый размер в поэзию. Прислушайтесь, обратите внимание. Оно написано фактически в ритме движения маятника.

На суету человека

Суетен будешь
Ты, человек,
Если забудешь
Краткий свой век.
Время проходит,
Время летит,
Время проводит
Всё, что ни льстит.
Счастье, забава,
Светлость корон,
Пышность и слава —
Всё только сон.
Как ударяет
Колокол час,
Он повторяет
Звоном сей глас:
«Смертный, будь ниже
В жизни ты сей;
Стал ты поближе
К смерти своей!»
<1759>

Это опыт стихосложения, и я считаю, что опыт очень неплохой.

Я буду читать в сокращении. У него есть две замечательные эпистолы. Эпистола — это послание, письмо. До сих пор мы знаем выражение «эпистолярный жанр», который был очень популярен в начале XIX века. Скажем, роман в письмах. В первой эпистоле он говорит о русском языке, во второй — о стихотворстве, но они связаны между собой. Вот первая о русском языке.

Для общих благ мы то перед скотом имеем,
Что лучше, как они, друг друга разумеем
И помощию слов пространна языка
Всё можем изьяснить, как мысль ни глубока.
Описываем всё, и чувствие и страсти,
И мысли голосом делим на мелки части.
Прияв драгой сей дар от щедрого творца,
Изображением вселяемся в сердца.
То, что постигнем мы, друг другу сообщаем
И в письмах то своих потомкам оставляем.
[…]
Довольно наш язык в себе имеет слов,
Но нет довольного числа на нем писцов.
Один, последуя несвойственному складу,
Влечет в Германию Российскую Палладу
И, мня, что тем он ей приятства придает,
Природну красоту с лица ея берет.
Другой, не выучась так грамоте, как должно,
По-русски, думает, всего сказать не можно,
И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь
Языком собственным, достойну только сжечь.
[…]
Письмо, что грамоткой простой народ зовет,
С отсутствующими обычну речь ведет,
Быть должно без затей и кратко сочиненно,
Как просто говорим, так просто изъясненно.
Но кто не научен исправно говорить,
Тому не без труда и грамотку сложить.
Слова, которые пред обществом бывают,
Хоть их пером, хотя языком предлагают,
Гораздо должны быть пышняе сложены,
И риторски б красы в них были включены,
Которые в простых словах хоть необычны,
Но к важности речей потребны и приличны
[…]
Язык наш сладок, чист, и пышен, и богат,
Но скупо вносим мы в него хороший склад.
Так чтоб незнанием его нам не бесславить,
Нам должно весь свой склад хоть несколько поправить.
Не нужно, чтобы всем над рифмами потеть,
[…]
А если б юность ты не прожил своевольно,
Ты б мог в писании искусен быть довольно.
[…]
Не знай наук, когда не любишь их, хоть вечно,
А мысли выражать знать надобно, конечно.
<1747>

Вторая эпистола о стихотворцах.

О вы, которые стремитесь на Парнас,
Нестройного гудка имея грубый глас,
Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,
[…]
Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил,
Кто грамматических не знает свойств, ни правил
И, правильно письма не смысля сочинить,
Захочет вдруг творцом и стихотворцем быть.
Он только лишь слова на рифму прибирает,
Но соплетенный вздор стихами называет.
И что он соплетет нескладно без труда,
Передо всеми то читает без стыда.
[…]
Стихи слагать не так легко, как многим мнится.
Незнающий одной и рифмой утомится.
Не должно, чтоб она в плен нашу мысль брала,
Но чтобы нашею невольницей была.
Не надобно за ней без памяти гоняться:
Она должна сама нам в разуме встречаться
И, кстати приходив, ложиться, где велят.
Невольные стихи чтеца не веселят.
А оное не плод единыя охоты,
Но прилежания и тяжкия работы.
Однако тщетно всё, когда искусства нет,
Хотя творец, трудясь, струями пот прольет,
А паче если кто на Геликон дерзает
Противу сил своих и грамоте не знает.
Он мнит, что он, слепив стишок, себя вознес
Предивной хитростью до самых до небес.
Тот, кто не гуливал плодов приятных садом,
За вишни клюкву ест, рябину виноградом
И, вкус имея груб, бездельные труды
Пред общество кладет за сладкие плоды.
[…]
<1747>

Её надо обязательно пишущим читать, потому что он считает, что всякая поэзия должна быть. Любовные стихи лирические, оды торжественные, сатиры нам нужны обязательно и песенки нам нужны — нам нужно всё. И он каждому жанру посвящает целый кусок, как надо в этом жанре писать, и никуда не денешься. Всё правильно.

Ну, вот, например, ты взялся писать про любовь:

Но хладен будет стих и весь твой плач — притворство,
Когда то говорит едино стихотворство;
Но жалок будет склад, оставь и не трудись:
Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись!

Эпические стихи — тоже нам нужны:

Творец таких стихов вскидает всюду взгляд,
Взлетает к небесам, свергается во ад,
И, мчася в быстроте во все края вселенны,
Врата и путь везде имеет отворенны.
Что в стихотворстве есть, всем лучшим стих крася
И глас эпический до неба вознося,
Но, возвращаясь вниз, спускайся лишь рассудно,
Пекись, чтоб не смешать по правам лирным дум;
В эпическом стихе порядочен есть шум.
Глас лирный так, как вихрь, порывами терзает,
А глас эпический недерзостно взбегает,
Колеблется не вдруг и ломит так, как ветр,
Бунтующ многи дни, восшед из земных недр.

Сатиры:

Свойство комедии — издевкой править нрав;
Смешить и пользовать — прямой ея устав.
Представь бездушного подьячего в приказе,
Судью, что не поймет, что писано в указе.
Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос,
Что целый мыслит век о красоте волос,
Который родился, как мнит он, для амуру,
Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.
Представь латынщика на диспуте его,
Который не соврет без «ерго» ничего.
Представь мне гордого, раздута, как лягушку,
[…]
В сатирах должны мы пороки охуждать,
Безумство пышное в смешное превращать,
Страстям и дуростям, играючи, ругаться,
Чтоб та игра могла на мысли оставаться
И чтобы в страстные сердца она втекла:
Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.

Песни. Без песен куда же?

О песнях нечто мне осталося представить,
Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить,
Которые, что стих, не знают, и хотят
Нечаянно попасть на сладкий песен лад.
Нечаянно стихи из разума не льются,
И мысли ясные невежам не даются.
Коль строки с рифмами — стихами то зовут.
Стихи по правилам премудрых муз плывут.
Слог песен должен быть приятен, прост и ясен,
Витийств не надобно; он сам собой прекрасен;
Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть;
Не он над ним большой — имеет сердце власть.
[…]
О чудные творцы, престаньте вздор сплетать!
Нет славы никакой несмысленно писать.
Во окончании еще напоминаю
О разности стихов и речи повторяю:
Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва,
К чему твоя, творец, способна голова.
Не то пой, что тебе противу сил угодно,
Оставь то для других: пой то, тебе что сродно,
[…]
Всё хвально: драма ли, эклога или ода —
Слагай, к чему тебя влечет твоя природа;
Лишь просвещение писатель дай уму:
Прекрасный наш язык способен ко всему.

Это две программные эпистолы, но и просто в стихах он к этой тебе возвращается.

[…]
Пусть пишут многие, но зная, как писать:
Звон стоп блюсти, слова на рифму прибирать —
Искусство малое и дело не пречудно,
А стихотворцем быть есть дело небеструдно.
[…]
Худой творец стихом себя не прославляет,
На рифмах он свое безумство изъявляет.

Мы прошлый раз с вами читали Кантемира, который был родоначальником жанра сатиры, и этот жанр процветал на протяжении всего XVIII века. Сатиры есть и у Александра Петровича Сумарокова. Например стихотворение «О благородстве». Как вы помните, тогда было классовое общество, дворяне были благородные и был, как говорили, подлый люд. Это слово не имело такого ругательного смысла, как сейчас, но они воспринимались как находящиеся ниже по социальной лестнице.

Сию сатиру вам, дворяня, приношу!
Ко членам первым я отечества пишу.
Дворяне без меня свой долг довольно знают,
Но многие одно дворянство вспоминают,
Не помня, что от баб рожденным и от дам
Без исключения всем праотец Адам.
На то ль дворяне мы, чтоб люди работали,
А мы бы их труды по знатности глотали?
Какое барина различье с мужиком?
И тот и тот — земли одушевленный ком.
А если не ясняй ум барский мужикова,
Так я различия не вижу никакого.
Мужик и пьет и ест, родился и умрет,
Господский также сын, хотя и слаще жрет
И благородие свое нередко славит,
Что целый полк людей на карту он поставит.
Ах, должно ли людьми скотине обладать?
Не жалко ль? Может бык людей быку продать?
А во учении имеем мы дороги,
По коим посклизнуть не могут наши ноги:
Единой шествуя, вдали увидя дым,
Я твердо заключу, что там огонь под ним.
Я знаю опытом, пера тяжеле камень,
И льда не вспламенит и жесточайший пламень;
По счету ведаю, что десять — пять да пять;
Но это не верста, едина только пядь:
Шагнуть и без наук искусно мы умеем,
А всей премудрости цель дальную имеем,
Хотя и вечно к ней не можем мы дойти,
Но можем на пути сокровищи найти.
[…]
Похвален человек, не ищущий труда,
В котором он успеть не может никогда.
К чему способен он, он точно разбирает:
Пиитом не рожден, бумаги не марает,
А если у тебя безмозгла голова,
Пойди и землю рой или руби дрова,
От низких более людей не отличайся
И предков титлами уже не величайся.
[…]
Без крылья хочешь ты летети к небесам.
Достоин я, коль я сыскал почтенье сам,
А если ни к какой я должности не годен, —
Мой предок дворянин, а я не благороден.
<1771>

Вот такой он был антикрепостник в середине XVIII века. И что мне в нём нравится — он не стесняется в выражениях. Осуждает он дворян и дворянских сынков, которые только дворянством и кичатся, а так у них ни ума, ни грамотности, ни благородства настоящего нет.

Ещё одна сатира — «О французском языке», который активно тогда уже проникает в общество — хороший тон говорить по-французски, и что из этого получается.

Взращен дитя твое и стал уже детина,
Учился, научен, учился, стал скотина;
К чему, что твой сынок чужой язык постиг,
Когда себе плода не собрал он со книг?
Болтать и попугай, сорока, дрозд умеют,
Но больше ничего они не разумеют.
Французским словом он в речь русскую плывет;
Солому пальею, обжектом вид зовет,
И речи русские ему лишь те прелестны,
Которы на Руси вралям одним известны.
[…]
Ни шапка, ни картуз, ни шляпа, ни чалма
Не могут умножать нам данного ума.
Темноволосая, равно и белокура,
Когда умна — умна, когда глупа — так дура.
Не в форме истина на свете состоит;
Нас красит вещество, а не по моде вид;
По моде ткут тафты, парчи, обои, штофы,
Однако люди те ткачи, не философы.
А истина нигде еще не знала мод,
Им слепо следует безумный лишь народ.
[…]
Пиитов на Руси умножилось число,
И все примаются за это ремесло.
Не соловьи поют, кукушки то кукуют,
И врут, и враки те друг друга критикуют;
И только тот из них поменее наврал,
Кто менее еще бумаги замарал.
[…]

Прямой был, неуёмный абсолютно! И он живой какой-то. Пусть он по-старомодному изъясняется, но нравится мне. Он писал эпиграммы. И некоторые его эпиграммы живут до сих пор.

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.
Конечно, голова в почтеньи меньше ног.
<1759>

И вот как он мучается иногда. Вот небольшое такое стихотворение. Оно называется «Недостаток изображения»

Трудится тот вотще,
Кто разумом своим лишь разум заражает;
Не стихотворец тот еще,
Кто только мысль изображает,
Холодную имея кровь;
Но стихотворец тот, кто сердце заражает
И чувствие изображает,
Горячую имея кровь.
Царица муз, любовь!
Парнасским жителем назваться я не смею.
Я сладости твои почувствовать умею;
Но, что я чувствую, когда скажу, — солгу,
А точно вымолвить об этом не могу.
<1759>

Но ведь это прямо крик души! Он понимает, что как-то это всё уже должно по-другому быть! А никак!

Я просто вам обязана все жанры показать. Любовная песенка

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю,
И горесть опишите, скажите, как терплю;
Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд
И после прилетите опять ко мне назад;
Но только принесите приятную мне весть,
Скажите, что еще мне любить надежда есть.
Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать,
Хороших в свете много, другую льзя сыскать.
<1755>

У нас только «нельзя» осталось, а тогда ещё «льзя» жило.
Или вот так: Песенка.

Не гордитесь, красны девки,
Ваши взоры нам издевки.
Не беда.
Коль одна из вас гордится,
Можно сто сыскать влюбиться
Завсегда.
Сколько на́ небе звезд ясных,
Столько девок есть прекрасных.
Вить не впрямь об вас вздыхают,
Всё один обман.

Басни

Коловратность

Собака Кошку съела,
Собаку съел Медведь,
Медведя — зевом — Лев принудил умереть,
Сразити Льва рука Охотничья умела,
Охотника ужалила Змея,
Змею загрызла Кошка.
Сия
Вкруг около дорожка,
А мысль моя,
И видно нам неоднократно,
Что всё на свете коловратно.

Шалунья

Шалунья некая в беседе,
В торжественном обеде,
Не бредила без слов французских ничего.
Хотя она из языка сего
Не знала ничего,
Ни слова одного,
Однако знанием хотела поблистати
И ставила слова французские некстати;
Сказала между тем: «Я еду делать кур».
Сказали дурище, внимая то, соседки:
«Какой плетешь ты вздор! кур делают наседки».

Даже есть отдельное исследование и можно целую лекцию прочитать о том, что в XVIII расслаивается русский язык на салонный и народный, до этого он был в общем один. А тут вот европейская грамотность Бог знает к чему приводит иногда. И вырабатывается особый салонный язык, который нам сейчас без перевода не понять. А что понять, то кажется очень смешным. Ну, скажем, до сих пор у нас есть глагол «волочиться», то есть «ухаживать за женщиной». Тогда уже возникал этот глагол, но в обществе говорили «махаться». Это от веера пошло, потому что был особый язык знаков, подаваемый веером. Все в свете его знали — что значит веер закрытый, веер раскрытый, какая щека прикрыта этим веером.

А шалунья на тогдашнем салонном языке заменяло, обозначало слово «дура»

Последняя басня. В ней особенно чувствуется весь неукротимый темперамент Александра Петровича.

Недостаток времени

Жив праздности в уделе,
И в день ни во един
Не упражнялся в деле
Какой-то молодой и глупый господин.
Гораздо, кажется, там качества упруги,
Где нет отечеству ни малыя услуги.
На что родится человек,
Когда проводит он во тунеядстве век?
Он член ли общества? Моя на это справка,
Внесенная во протокол:
Не член он тела — бородавка;
Не древо в роще он, но иссушенный кол;
Не человек, но вол,
Которого не жарят,
И бог то ведает, за что его боярят.
Мне мнится, без причин
К таким прилог и чин.
Могу ль я чтить урода,
Которого природа
Произвела ослом?
Не знаю, для чего щадит таких и гром,
Такой и мыслию до дел не достигает,
Единой праздности он друг,
Но ту свою вину на Время возлагает,
Он только говорит: сегодня недосуг.
А что ему дела во тунеядстве бремя,
На Время он вину кладет,
Болтая: Времени ему ко делу нет.
Пришло к нему часу в десятом Время;
Он спит,
Храпит,
Приему Время не находит
И прочь отходит.
В одиннадцать часов пьет чай, табак курит
И ничего не говорит.
Так Времени его способный час неведом.
В двенадцать он часов пирует за обедом,
Потом он спит,
Опять храпит.
А под вечер, болван, он, сидя, убирает —
Не мысли, волосы приводит в лад,
И в сонмищи публичны едет, гад,
И после в карты проиграет.
Несчастлив этот град,
Где всякий день почти и клоб и маскерад.

Литература

Сумароков А. П. Избранные произведения. — Второе издание. — Л.: Советский писатель, 1957.