Программа Льва Оборина «Алогритмы». Выпуск 4: избранное за январь 2010.

Программа Льва Оборина «Алогритмы». Выпуск 4: избранное за январь 2010. (скачать аудио).


Программа: Алогритмы


Здравствуйте, уважаемые радиослушатели «Литературного радио». С вами Лев Оборин и программа «Алогритмы». И сегодня, я думаю, что я просто представлю вам свой поэтический январь 2010 года.
Это те тексты, которые для меня оказались очень важны, и попали в блог «Алогритмов», и которые сейчас я прочитаю вам. Это разные совершенно стихотворения, мне кажется, что все их объединяет то, что это прекрасная поэзия. Никакого другого объединяющего признака я сейчас придумать им не могу, но я надеюсь, что их как-то объединит мой голос.
Начнем мы с одного из последних стихотворений Сергея Гандлевского, которое опубликовано в первом номере «Знамени» этого года. Я его услышал чуть раньше на открытии Биеннале поэтов и я помню, что это стихотворение всех тогда поразило.

А самое-самое: дом за углом,
смерть в Вязьме, кривую луну под веслом,
вокзальные бредни прощанья —
присвоит минута молчанья.

Так русский мужчина несёт до конца,
срамя или славя всесветно,
фамилию рода и имя отца —
а мать исчезает бесследно…

Далее есть такие стихи, которые вошли в купленную мной на том же Биеннале поэтов книгу одного из устроителей этого Биеннале Евгения Бунимовича. Это новая его книга называется «Линия отрыва», где собраны как его старые известные всем стихи, так и произведения новые.

когда заасфальтировали небо
и были сразу решены проблемы
дождей и засух сельского хозяйства
и перенаселения земли
когда заасфальтировали небо
с учетом опыта классической работы
по преобразованию европы
в прямоугольный треугольник АВС
помимо резких выступлений прессы
в защиту исторических названий
больших дискуссий по проблеме солнца
и воссозданью ускоренья g
нельзя не вспомнить об одном курьезе
из тех что набираются петитом
рекордной многодневной голодовке
семьи производителя зонтов


Он же:

— Кто последний в жертву богу Ра?
— Надо было занимать с утра!
— Кто последний выплатить оброк?
— Стенька был последним, да убег…
— Кто последний в полковой бордель?
— Здесь по записи. Не меньше двух недель.
— Кто последний на контакт с внеземной
цивилизацией?
— Вы за мной.


А теперь будет стихотворение из совсем другой книжки — из книги Виктора Кривулина «Композиции», выпущенной Дмитрием Кузьминым в серии приложения к журналу «Воздух». Книга замечательная и очень важная, написанная Кривулиным в 70-ых годах. Для меня это было одним из сильнейших поэтических впечатлений конца прошлого-начала этого года. К этим стихам я неизменно внутри себя возвращаюсь и очень рад, что мне сейчас удастся их вам прочитать.


Почта

Бумага в руках напряглась.
Что пишут? Окажется, нечто.
Я словно бы умер — и всякая связь
как белая нить бесконечна.
Кто пишет? Окажется — кто-то другой,
ныряя вослед за иголкой,
по тонкому воздуху чертит рукой
посланье разлуки недолгой.
Мы встретимся на перекрёстке письма,
но как проницаема встреча!
Сквозь буквы сквозят голубые дома.
Гримасой ремонта асфальт изувечен.
Готических арок расставлены А,
романские n подворотен…
Что письмами было — теперь письмена,
чей звук пустотело бесплотен.
Заштопает время чугунной иглой
зиявшие между словами
провалы — но словно бы дом нежилой
над нами трясёт рукавами
пустыми. Балкон, накренившись, повис.
Под нами шевелится почва
от необратимого множества крыс,
шуршащих, как свежая почта.


Комета

Хворост лунного света
под ногами, ломаясь, хрустит.
Распушившая хвост пролетает комета,
как болванка стальная свистит.
Разбегается стадо
символических звёздных зверей.
Не судьба в небесах — пустота и прохлада,
беззащитность закрытых дверей.
Пролетает комета
и свистит, как пустынный снаряд…
Только ужасом жизнь атеиста согрета,
ровно лунные сучья горят.
Происходят случайно
и рожденье, и смерть — но костёр
вырывает из мрака надеждою тайной
осветившийся взор.
Смотришь, исполосован:
лунных палок и шпал частокол
проницает тебя, словно ржавым засовом
ночь не за́перта. Словно не камнем пудовым,
не кометой душа пролетает, но словом,
вся — ирония, блёстка, укол…


Вот очень пронзительное стихотворение.


* * *

Пучки травы и выцветшие стебли
украсили (мы скажем: засорили)
углы каморки. Дурочка живёт.
Вставая затемно, угрюмый чай затеплит,
хлеб накрошит, крупы́ рассыплет
на жестяном карнизе. Птичьей силе
не выйти из неё на свет.
Чуть засветлеет, вся куда-то вышла,
и только из-за двери — пряный вереск
да на клеёнке ржавый круг
от чайника. Но ничего не слышно
о ней самой. Мука и масло душно
шипят на кухне. Жарят, изуверясь,
Господней рыбины плавник.
Но заполночь проснётся новый запах.
Звенят ключи. На цыпочках, под шелест
выскальзывающих из рук
ещё живых цветов… Её спортивных тапок
ползут следы, сырые от росы.
И острый лист мою щекочет шею,
и слышу резкий вскрик.


Вот стихотворение Елены Сунцовой, которую не так давно я узнал, которая мне кажется очень легким поэтом.

Тот сон, в котором я бегу
в объятья верному врагу,
он мне напоминает
тот свет, оправдывавший быт,
что в белой комнате стоит,
и пыль в луче играет.

И снова видеть этот сон —
как с неба падающий звон,
как долго жить без солнца
и верить в смелые лучи,
которых не было почти,
но пыл их остаётся.


В тот же день я прочитал стихотворение, очень выглядящее архаично даже, но при этом, очень сильно сделанное, мне кажется, особенно последняя строфа заслуживает того, чтоб это стихотворение осталось.

Георгий Чернобровкин:

Окликнешь лес, а он стоит — не дышит,
и ты замрёшь на кромке тишины,
и вдруг увидишь, что деревья выше,
чем помнилось, хотя занесены
не снегопадом — чем-то невесомым,
как будто даже пахнувшим весной,
и, может быть, почти забытым домом…
И — никого на паперти лесной.
Лишь ты и лес. Как ты и Бог незримый.
И тишина, как нищенский медяк,
летит на снег твоей ладони мимо,
и всё не может в снег упасть никак.


Геннадий Каневский недавно, прочитав книгу Кривулина, о которой я сегодня говорил, задал вопрос, который относится скорее к мифологии, к становлению репутации, к становлению места поэта в сознании читателей. «Вот почему не Кривулин, а Бродский в голове читателей считается таким главным поэтом конца века. Когда у Кривулина мастерство ничуть не уступает Бродскому. Когда он столь же глубок?» Мне кажется, что вопрос этот мало того, что болезненен, но еще и, когда мы сталкиваемся со стихами Бродского и Кривулина, не так важен. Я, например, очень люблю обоих. И я сейчас прочитаю Бродского, которого я в программе еще не читал. Два стихотворения совершенно хрестоматийных.


Шесть лет спустя

Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля — дворник,

Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадал, то думалось — навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,

Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,

Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,

Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что — прежде чем возник —
был треугольник перпендикуляром,

Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь


Остановка в пустыне

Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это — храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.

Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалеку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре — заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою — разрушитель.

К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом — туда согнали самосвалы,
бульдозеры… И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я — сквозь эти дыры в алтаре —
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.

Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее — после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам — садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: «собачья верность».
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще — вне Греции — их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести — уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
«Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься«.
Они свою соху не сохранили.

Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?




Страницы: 1 2